Журнал «Млечный Путь» - Млечный путь № 3-2012(3)

Много часов спустя, когда жена смогла говорить, я узнал, что кот бесновался весь вечер. Таким она его прежде не видела, не знала. В случившемся — подозревала меня. Пыталась угомонить, но к полуночи он вообще обезумел, словно в него вселился дьявол. Кот верещал, с разбегу бросался на входную дверь. Грохот ударов был страшен, мистически страшен. Страшен — от ненормальности происходящего: живое существо не может так чудовищно-разрушительно относиться к собственному телу. Удар, разбег, ещё удар. Чужая воля поставила целью изуродовать, сломать, забить до смерти то, что прежде было нашим котом. Разбег, ещё один неистовый удар. Он бился в дверь ожесточённо, истерично. Безумный крик, разбег, хруст, сотрясение массивной двери вместе с гулом резонирующей стены. Удар — чего-то чуждого, инородного, пугающего… Жена… ей показалось — не сам: нечто бездушное, неумолимое — брало за шкирку, и швыряло, швыряло, швыряло… боком, головой, спиной… хруст… сотрясение стен… Свернул аквариум, сбил со стола дедовские часы… Запаниковала… впала в истерику. Безумными бросками, ужасающим, потусторонним грохотом, всей противоестественностью происходящего, он напугал её до дрожи. Сломалась… выпустила… тишина… И сразу же — визг тормозов. Удар.

Что делать, надо жить дальше. Усилием воли подавляю дрожь, навеянную паникой жены. И начинаю наводить порядок. Мыслей… нет. Одно тупое действие. Торшер. Поднять. Тупое. Действие. Вазу. Осколки. Смести. Действие. Аквариум. Осколки. Смести. Действие. Зеркало. Кровь. Шерсть. Отмыть. Часы. Старинные дедовские часы. Трещина. Стоят. Один час, и ещё одиннадцать минут.

В голове — гул. Я беру часы в руки, непонимающе смотрю на расколотое стекло. Стрелки застыли навечно: одиннадцать минут второго. Бессильно падаю в кресло. Легко запомнить: три единицы подряд.

Как там, в машине. Как там, у меня.

Три дня спустя, когда после оттепели на прощание ударили весенние морозы, на лобовом стекле появилась трещина. Там, напротив лица.

Механик в сервисе сказал, что так бывает. Удар. Напряжение. При смене температур стекло сдаёт. Сдаёт — в месте скрытого дефекта. Дефекта, который получается, если на скорости в сто километров в час…

Олеся ЧЕРТОВА

ПАЦИЕНТ

Соловьёва с шумом отворила дверь в купе. Здесь было пусто, значит, дорогу придётся коротать в одиночестве. Женщина вздохнула и вошла. За окном было уже темно, и дождь заунывно тарабанил в стекло. Соловьёва положила на диванчик сумку и стала с отвращением снимать промокший насквозь плащ. Вагон ещё толком не протопили, и в купе было холодно и сыро. Соловьёва сняла туфли и обула мягкие тёплые тапочки. Стало лучше. Дверь загрохотала, в купе заглянул проводник, он принёс постельное бельё и предложил чай.

— Да, пожалуйста, два стакана.

Проводник исчез за дверью, и в ту же минуту поезд заныл, вздрогнул и тронулся.

Анна Викторовна Соловьёва, ведущий специалист в области психиатрии одной из лучших клиник столицы, была очень расстроена из-за этой поездки. Она ехать не хотела, во-первых, потому, что случай с пациентом в клинике маленького городка не был для неё интересным с профессиональной точки зрения, а во-вторых, проблем хватало и дома, и на работе, чтобы вот так срываться и ехать непонятно куда. И потом, больного можно было привезти к ним в клинику и здесь уже разбираться. Анна Викторовна сама себе признаться не хотела, что и самолюбие её заедало, ведь не девочка на побегушках, в конце концов. Но тут был не тот случай, чтобы «в позу» становиться, Соловьёву попросили, очень сильно попросили. Есть такие люди, просьбы которых игнорировать невозможно. Себе дороже, так сказать. Вот и поехала.

Соловьёва забралась с ногами на полку и укуталась двумя одеялами. Чай оказывал своё благотворное действие, и она понемногу успокоилась. Потом достала из сумки папку с историей болезни некого Мишалова Артура Андреевича тридцати лет. Был он программистом, и говорили, что неплохим. Несчастье с ним произошло действительно большое — умерла любимая жена, причём не просто умерла, а покончила с собой. Парень тяжело это пережил, а месяца через четыре после похорон его мать стала замечать неладное и обратилась к врачам. Его упрятали в психушку. И здесь Артур объяснил врачам, что с ним произошло. С его слов в нём теперь живёт два человека: он и его жена — Элеонора. Он чувствует в себе её душу.

Соловьёва вздохнула — это была защитная реакция его мозга. Так ему было легче переносить горе. Сколько она ни перечитывала историю болезни Мишалова, другой вывод не напрашивался. Парня однозначно нужно было лечить, но раздувать из этого случая какую-то сенсацию было глупо.

Анна Викторовна поставила стакан на столик и закрыла глаза. Ах, как было бы хорошо сидеть сейчас дома, в мягком кресле и качать на руках трёхмесячную внучку Соню или почитать что-то ненавязчивое под любимым розовым торшером. Но поезд громыхал, как пустая консервная банка, ночь брала своё, и Анна Викторовна сама не заметила, как уснула…

Тощая высокая медсестра очень суетилась, и это раздражало. Соловьёва шла по серому коридору больницы.

— Вы в палату к нему пойдёте или можно в кабинет к главному, как вам…

— Давайте в кабинет, — Соловьёва оборвала этот бесконечный поток слов. — Это сюда? — Не дожидаясь ответа, она толкнула дверь и вошла.

Ночь в поезде давала о себе знать мешками под глазами, отзываясь на сырость, ныли суставы. Анна Викторовна с раздражением подумала, что пятьдесят семь далеко не походный возраст. Соловьёва села в кресло за стол и стала выкладывать бумаги, медсестра стояла тут же и по-собачьи заглядывала в глаза, как официант в ожидании чаевых. Это тоже раздражало Соловьёву.

— Ну, что вы тут стоите? — не глядя на медсестру, сказала она. — Ведите пациента. Я очень ограничена временем. Мне нужно на вечерний поезд попасть.

Медсестра затопталась на месте.

— Да, сейчас, конечно… — пробормотала она и убежала. Было слышно, как гулко стучат её каблуки по кафельному полу.

Соловьёва откинулась на спинку кресла. Нужно было успокоиться, на больных нельзя раздражаться, они же не виноваты, что больны. Анна Викторовна стала разминать свои замёрзшие пальцы. В кабинете было холодно. Очень хотелось сесть в горячую ванну с хвоей, Соловьёвой даже почудился запах хвойного экстракта.

Занятая своими мыслями, она даже не заметила, как он вошёл. Очень высокий, хорошо сложенный мужчина. Лицо его было бледным с резкими, выразительными чертами. Особенно поражали глаза — очень светлые, бледно-голубые, почти бесцветные. Выглядел он совершенно спокойным, поздоровался, сел в предложенное кресло, напротив. Он не был напуганным, затравленным, разве что очень уставшим. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, соединив кончики пальцев, как совершенно уверенный в себе человек, и ждал.