Генри Олди - Один плюс один

Деревья втягивали тени,
Глотая темную бесстрастность,
Как будто в их древесном теле
На срезе что-то было красным,

Какой-то дом, почти не виден,
Казался до смешного близким,
И ветхий томик «Мартин Иден»
Раскрыт был на самоубийстве.

Теперь-то надо бы закончить,
Лечь спать в предчувствии таможни…
Но сердце ничего не хочет,
И память ничего не может.

Бедный Йорик! Скалься, череп —
Все ты знаешь наперед:
Пики-трефы, бубны-черви,
Кто сопьется, кто умрет,

Кто наткнется на рапиру,
Кто отравой будет пьян,
Кто о нас расскажет миру…
Кто угодно, но не я.

Над могильной черной ямой
Я стою, один из нас,
Мне бы плоскостопным ямбом —
Ямбом не достать до дна,

Разве что кривым хореем,
Да и то — опять не то,
Не датчанином — евреем,
В старом драповом пальто.

Поредели чудо-кудри,
Поистерся ветхий драп,
Много пьем и много курим,
Не к полуночи — с утра.

Где моя златая лира?
На неделе снес в ломбард.
Каждый третий — сын Шекспира,
Каждый пятый — плут и бард,

Каждый восемьдесят пятый
На сто первом редьку ест,
А кому — чесанье пяток,
Меч, отрава да инцест.

Скалься, череп! В зябком фьорде
Воет ветер, бьет волна.
Мне бы ямбом, бедный Йорик —
Ямбом не достать до дна…

Как на деле, как на самом
Наведу блондинок-самок,
Да портвейну с круассаном
Пригублю.

Как на самом, как на деле
Бодрый дух в здоровом теле
Шибко скачет, мягко стелет…
Ах, люблю!

Как на деле, на веселом
Взяв баян, рвану по селам,
Шевелись в ребре бесенок,
Как в гнезде.

Матка — сало, млеко, яйки!
Подкачусь с финтом к хозяйке,
Подкручу, где надо, гайки…
Надо? Где?!

Не ходите с компроматом —
Обложу этажным матом,
Расщеплю горючий атом,
Дам леща!

С компроматом — это мимо,
Со ста метров пантомима,
А кто ближе — здравствуй, мина,
Жизнь, прощай!

Ой, селедочка кусками,
Ой, горилка приласкает,
Ой, блондинка зубы скалит —
Йес, беру!

Эй, ханжа, не лезь с советом,
Я навеки с этим светом,
Ветка меж соседских веток
На ветру.

Я в это время стою за шторой.
Рапира — в печень.
Я — скверный малый, я тот, который,
Увы, не вечен.

Дочь канет в реку, наследник кончит,
Как я — рапирой.
Почтенный зритель трагедий хочет,
Бранит Шеспира:

Мол, мало трупов, и мало шуток,
И снова — трупов…
Стою за шторой, убит и жуток,
Один из труппы.

— Не плачьте, синьорита!
Все будет шито-крыто,
Разбитое корыто
Не склеишь, как ни плачь.
Вы остаетесь с мамой,
А я поеду прямо,
Туда, где пентаграмма,
И шпага, и палач.

— Ах, как же мне не плакать,
Когда вокруг клоака?
Синьору не до брака:
Прощайте, милый друг!
Вам слава ручкой машет,
А мне кнутом мамаша,
И в сердце — горя чаша,
И в животе — байстрюк.

Он вскоре был заколот,
С тех пор навеки молод,
Она его забыла
И сына родила.
А сын, узнав от мамы
Про шпагу с пентаграммой,
Сваял в трех актах драму…
Такие вот дела.

Каждый день я говорю банальности,
Плоские, пустые, общеизвестные.
Я живу в окружении мудрецов
И новаторов,
Тонких ценителей прекрасного.
Чуткость их совершенна,
Оригинальность выше любых похвал,
Взгляды на искусство сформированы традициями,
Изысканными, как ваза эпохи Мин.
Жаль, я не помню, когда была эпоха Мин,
И помню, что бывают ночные вазы,
Которые надо опорожнять,
Иначе в спальне будет скверно пахнуть.
Ценители морщат носы,
Мудрецы отворачиваются,
Новаторы изобретают сложный метаболизм —
Это значит питаться нектаром
И амброзией.
Тогда отпадет необходимость в ночных вазах
И можно будет любоваться прекрасным
Без перерыва.
Я собираю банальности, как ребенок —
Полевые цветы,
Как дурачок — речную гальку,
Как ворона — блестящие побрякушки.
Прогоните меня прочь,
От вашей мудрости и оригинальности,
И я уйду, играя своими фантиками.
Только не забудьте — вазы.
Ночные вазы в любую эпоху.

Сейчас принято писать верлибром.
Я бы сказал — модно,
Но «модно» — это обидно
И отдает попсой,
Поэтому ограничимся словом «принято»,
Не уточняя, кто именно принимал
И в каких дозах.
Верлибр — свободный размер.
Свободный от рифмы,
Свободный от ритма,
От изотонии, изосиллабизма и регулярной строфики,
Черт бы побрал все умные слова на свете;
Свободный от предшественников
И от последователей,
От папы и мамы,
Жены и детей,
Бабушек и дедушек с их нудными советами,
Друзей, приходящих не вовремя,
Врагов, прогуливающихся вокруг,
От необходимости дышать,
Есть, пить, спать, чесаться
И отправлять естественные надобности.
Это абсолютная свобода,
Когда ты — сферический верлибр в вакууме,
Наедине со своими куцыми страстями,
Лицом к лицу с духовным миром —
Не шире форточки, не уже щели под плинтусом! —
Гордый свободой,
Хвастающийся свободой,
Презирающий все эти ямбы и амфибрахии,
Не говоря уже о пеонах и пентонах;
Ты свободен,
Черт дери эту свободу
Вместе со всеми умными словами на свете,
Вместе с гордостью, чье имя — одиночество,
Пустое, нелепое, никому не нужное.
И ты, дитя вакуума, шепчешь белыми губами:

— Помню, мама мыла раму —
О, я помню эту драму! —
Взвизги тряпки по стеклу,
Словно глас иного мира,
Словно смертный хрип вампира
На осиновом колу…

Внемли тоске в ночной тиши
Пустого сада.
Она — отрада для души,
Она — награда

За все смешные мятежи,
За все святыни,
За горечь лжи, за миражи
В твоей пустыне,

За ужас помыслов благих —
Щебенки Ада;
За трепет пальцев дорогих,
За боль распада,

За плач вблизи и бой вдали,
За соль на раны…
И слово странное «внемли»
Не будет странным.

И жизнь не прошла, и сирень не опала,
И воздух весною пьянит, как всегда,
И в вечере плещется млечность опала,
Но где-то — беда.

Огнем на плясунье сверкают мониста,
Шалеет рука на гитарных ладах,
Дороге вовек не бывать каменистой,
Но где-то — беда.

Как прежде, наотмашь, как раньше, азартно,
Продам, и куплю, и по новой продам!
Мерцает слюда на изломе базальта,
Но где-то — беда.