Игорь Винниченко - Да здравствует карнавал

Грета прижалась к его плечу и затихла. Коля гладил ее по давно не мытым волосам, курил и чувствовал радость жизни.

Обещанная Паулицем прогулка началась с площади перед собором. Грандиозное здание собора возвышалось над ними, как множество рук, устремленных к небу.

— Он строился двадцать пять лет, — рассказывал Паулиц. — Представляете, мы воевали, торговали, решали свои проблемы, а строители таскали свои кирпичи и словно жили в другом мире, где не было ни войн, ни звона золота, а был один покой и умиротворение.

— Хорошо сказано, — отметил Саша.

— Вы просто поэт, Густав, — сказала Марина, улыбаясь ему.

— Я был хорошо знаком со строителем этого собора, — сказал Паулиц со вздохом. — Это был мой учитель и наставник.

— А мы не могли бы потолковать с этим вашим наставником? — спросил Саша. — Нам интересны люди творческого плана.

— Увы, — произнес Паулиц с грустью. — Он уже умер. Я когда-нибудь расскажу вам эту историю, в ней есть своя тайна.

Они только двинулись ко входным ступеням собора, как навстречу им из высоких дверей вышла процессия духовных лиц во главе с настоятелем собора, отцом Иеронимом. Священник был сравнительно молодым человеком с небольшой черной бородой и выбритой на затылке тонзурой. Сопровождавшие его служки и монахи семенили за ним почтительной вереницей.

— Святой отец, — окликнул его Паулиц, кланяясь.

— Густав, — обрадовался отец Иероним, благословляя его. — Как ваше здоровье, сын мой? Кто эти люди? Ах, да, я уже слышал… Это восточные художники, да?.. Мне рассказывали про них удивительные вещи.

Паулиц представил поочередно всех членов съемочной группы, и каждый последовательно поклонился настоятелю.

— Я уже слышал о вас, — сказал тот. — Вы делаете дело, угодное Богу. В каком здравии вы оставили герцога?

— Герцог в норме, — отвечал Саша. — Простите, вы не слишком торопитесь? Могу я вам задать пару вопросов?

— Конечно, спрашивайте.

— Каково вам работать в таком роскошном соборе? — спросил Саша, глянув вверх, на верхушки шпилей. — На психику не давит?

Духовные лица смущенно поникли, а один из монахов даже хмыкнул.

— Я не очень понял ваш вопрос, — сказал отец Иероним, — но догадываюсь, о чем вы хотели спросить. Конечно, судьба мастера печальна, и его трагический конец не мог не сказаться на его творении. Но мы молимся о спасении души мастера Луки и тешим себя надеждой, что Господь услышит наши молитвы. Столь прекрасная работа во славу Божию должна вменится ему в праведный подвиг, и это хоть в какой-то мере должно искупить его страшный грех.

Теперь уже Саша недоуменно посмотрел на Паулица, смущенно потупившего взор, но тут свой вопрос задал Коля Затейкин:

— Вы носите бороду, а я слышал, что католическое священство бреется.

Настоятель улыбнулся.

— Здесь нет общего правила, сын мой. Я почитаю своим покровителем святого Франциска, а он носил бороду, как известно. Но благочестие заключено, к счастью, не в бороде, а в сердце.

Коля Затейкин согласно кивнул головой и тяжко вздохнул. Он страдал одновременно и от похмелья, и от недосыпания, и эта прогулка была для него пыткой, а не удовольствием. Только под утро вернулся он в гостиницу и не успел даже часу поспать, как в комнату ворвался Саша Горелов и устроил ему головомойку. Пришлось подниматься и идти, чтобы хотя бы этим продемонстрировать свое чинопочитание. Теперь он тяжко вздыхал и ждал лишь того момента, когда они вернутся в гостиницу.

Олег, отойдя на несколько шагов, снимал всю сцену с рук.

— Как вы относитесь к карнавалу? — спросил Саша священника.

По тому, как переглянулись монахи за спиной настоятеля, Саша понял, что попал на интересную тему.

— Человеку необходим праздник, — медленно произнес отец Иероним. — Церкви следовало бы благословлять подобные карнавалы. Веселье, в котором торжествует равенство и любовь, угодно Богу.

— Здесь чувствуется какое-то «но», — уловил чуткий на интонации Саша.

— Да, — улыбнулся отец Иероним. — Я сам родом из Венеции, где подобные карнавалы давно в традиции народа. Здесь, в Тиммесдорфе, это кажется кощунством некоторым отцам церкви. Епископ не одобряет наш карнавал.

— Но, тем не менее вы проводите его? — отметил Саша.

— Проводим, — сказал прелат, — пока у нашего герцога сохраняются натянутые отношения с епископом. Но наше будущее в руках Господних.

Саша кивнул, щелкнул клавишей диктофона и спросил:

— Вы нам позволите послушать игру на органе в вашем соборе?

— Конечно, — сказал тот. — Скажите Людвигу, что я разрешаю.

— Спасибо, — благодарно поклонился Саша.

Отец Иероним благословил их крестом и вместе со своими сопровождающими отправился по своим делам вниз по лестнице.

— Что там за история с мастером? — немедленно спросил Саша у Паулица. — Почему вы нам сразу ничего не сказали?

— Тут особенно нечего рассказывать, — пожал плечами Паулиц. — Мастер Фиделио Лукас был обвинен в колдовстве и сожжен при дворе епископа в Эстергаузене.

— В колдовстве? — переспросила удивленно Марина.

— Под этим обвинением что-то было? — спросил Саша.

— Мне это неизвестно, — сухо отвечал Паулиц. — Ибо в общении со мною мастер не позволял себе никаких отступлений от благочестия. Пойдемте, господа.

В небольшом внутреннем пространстве собора было тихо и пустынно. Лишь две старые женщины сидели в одном конце на скамье, и какой-то мужчина стоял перед статуей Божьей Матери с Младенцем в молитвенной позе.

Органист, которого привел Паулиц, оказался невысоким лысоватым мужчиной с невыразительным лицом. На чужеземцев он глянул без интереса и бесстрастно спросил:

— Вы хотели меня видеть, господа?

— Это Людвиг Хейнден, — представил его Паулиц. — Он уроженец Тюрингии и учился у маэстро Фьорре из Падуи.

— Вы были в Падуе? — спросил с уважением Саша.

— Нет, нет, — поспешил объяснить Паулиц. — Маэстро Фьорре приехал к ним в Гезелькирхен пятнадцать лет назад, и Людвиг выучился у него игре на органе. Потом он был вынужден уехать, я уже говорил вам.

— Нам бы хотелось послушать какую-нибудь пьесу вашего сочинения, — сказал Саша с интересом. — Ведь вы пишете свою музыку?

— Я не пишу пьес, мессир, — сказал Людвиг хмуро. — Если угодно, могу предоставить вам мною составленную мессу. Правда, это займет некоторое время.

— Около часа, — добавил Паулиц.

— Чуть меньше, — поправил его Людвиг. — Или какую-то часть ее.

— Минут на пять — десять, — сказал Саша, но вспомнив, что деление на минуты еще не слишком принято, поправился, — четверть часа или даже поменьше.

Людвиг поскреб подбородок, потом предложил:

— Песнь Богородицы не желаете? В богослужении она именуется обычно «Magnificat».