Леонид Пузин - Приговорённые к совершенству [СИ]

Перед сном Юрий Меньшиков ещё раз прокрутил в голове намеченное на завтра «мероприятие»: с утра, взяв «джип» у Ушастого якобы для повторного осмотра путей отхода, отъехать подальше в степь и испытать в деле мурзиковский музейный экспонат, затем, вернувшись, терпеливо ждать удобного случая. Конкретнее планировать бесполезно: в данной ситуации следовало положиться на интуицию, импровизацию и — главное! — везенье.

Сознание то гасло, то возвращалось. Людские голоса то огненными градинами ударяли по барабанным перепонкам, то напрочь куда-то пропадали. Когда сознание возвращалось, Ольга чувствовала, что в её голове конденсируются мощные энергетические заряды: сначала лёгкий зуд и покалывание под кожей, затем, по мере роста разницы потенциалов между костями черепа и корой головного мозга, мучительное, с каждой секундой усиливающееся, жжение — и, наконец, спасительный, отбрасывающий во тьму беспамятства, «пробой». А за миг до того, как срывались, снимающие чудовищное напряжение, тысячи маленьких молний, из невозможной глубины выплывало нечто — и пугающее, и прельстительное одновременно. Но следовал разряд, сознание гасло, а когда возвращалось, то цикл начинался вновь: конденсация заряда, зуд, покалывание, мучительное жжение и — за миг до «пробоя» — пугающе прельстительное нечто. Дар или проклятие? Но не было никакой возможности ни осмыслить, ни рассмотреть его: только-только начинало проступать что-то узнаваемое, следовал разряд, и всё поглощалось тьмою.

Казалось, разорвать этот заколдованный круг невозможно, и всё-таки он разомкнулся — накопившийся заряд вдруг ушёл куда-то во вне. (Когда в удерживающие Ольгины руки пальцы Иннокентия Глебовича впились маленькие, заставившие полковника вскрикнуть, молнии.) И нечто приблизилось, и его мерцающие холодным огнём лепестки расправились и обволокли оцепеневшую душу женщины — и повлекли её в запредельную глубину. Медленно — с частыми остановками.

На первой из них Ольга почувствовала себя крохотной, обиженной мамой девочкой — я хочу! ещё! тёплого, густого, дарующего жизнь! хочу! а это большое, вкусное, ласковое мне его почему-то не даёт?! Осознав, что это была одна из первых в её жизни — если, вообще, не первая! — душевных травм, Ольга пожелала задержаться, чтобы узнать, почему её маме тридцать шесть лет назад вдруг вздумалось так неловко лишить младенца груди? Но задержаться не удалось. Огненный посланец увлекал её душу всё глубже и глубже.

Увиденное на следующей остановке, заставило Ольгу мучительно содрогнуться.

В завораживающем свете полной луны возвышался отступивший от края леса огромный дуб. К его нижней ветви был привязан за вытянутые вверх руки — так, что до земли доставали только пальцы ног — трепещущий обнажённый юноша. Две цветочные гирлянды, перекрещиваясь, спускались с его плеч и, соединившись за спиной на уровне пупка, опоясывали живот. На голове юноши пламенел венок из маков. И этот, украшенный цветами, юноша — бог. Во время новолуния выкраденный из клана Аиста, бог всех, распустившихся этой весной, цветов. Выкраденный смертельно рисковавшими — а ради будущего урожая ягод, злаков, грибов, желудей, орехов чрезмерными не покажутся никакие жертвы! — молодыми женщинами клана Ворона. Бога в этом юноше на всеобщем празднике весеннего равноденствия узнала Мудрая Седая Мать — Главная Хранительница духовного наследия Речных Людей. Узнав, сообщила Вождю, и тот, переговорив с Главой клана Аиста — дабы избежать кровавой межродовой свары — разрешил молодым женщинам (разумеется, на их страх и риск) начать Тайную Охоту. И бог был выслежен, заманен в чащу и пойман удачливыми охотницами. И от новолуния до полнолуния совокупляясь с ним, все молодые женщины клана Ворона вместе с драгоценным семенем бога получали по частице Великой Производящей Силы. И настало долгожданное полнолуние — время окончательного слияния с пленённым богом. И Ольгина душа, к её ужасу, оказалась на этот момент в теле её невообразимо далёкой праматери.

Струящий серебристо-зеленоватый свет, лунный диск поднимается всё выше — неотвратимо надвигается миг Священного Соития. Хоровод из полусотни одетых лишь в сплетённые из цветов ожерелья, венки, гирлянды юных женщин, убыстряя вращение, приближается к богу. Ольгина беспомощная, заключённая в чужом теле, душа вдруг начинает воспринимать подавляющие волю упоение, восторг и блаженство её далёкой праматери.

Луна достигает середины неба — сейчас!

Хоровод распадается; совершенно уже обезумившие женщины, отталкивая и топча дуг друга — с зазубренными раковинами, острыми осколками обсидиана и кремния в руках — набрасываются на пленника. Из тела бога вырываются — вырезываются, выгрызаются — куски нежного, сочащегося кровью мяса. Женщины, поедая их, достигают вершин экстаза — отныне и навсегда! До следующей весны! Попавшая в утробы плоть растерзанного бога дарует и её вместившим женщинам, и Матери-Земле необходимую для рождения новых жизней Производящую Силу. Свершилось! Крики и вой закланиваемого юноши сливаются с воем и криками пожирающих его соплеменниц. Радостными. Ликующими. Исполненными неземного блаженства. А между тем, поедаемый живьём несчастный своими последними предсмертными воплями силится донести, что — нет! Что Жизнь — не в нём! Что Производящая Сила изначально присуща всему живому! Но женщины, опьяневшие от горячей крови, его не понимают. И с упоением поедают бога. Соединяясь с ним.

Если бы душу могло стошнить, то из утробы Ольгиной праматери мясо её возможного праотца изблевалось бы до кусочка — увы! Не отвращение, а восторг испытывала прамама! Нестерпимо мучительный для Ольги восторг. По счастью, овладевший ею огненный, медузоподобный цветок погрузился глубже. Но!

Если бы на этом уровне Ольгина душа сохранила прежнюю эмоциональную восприимчивость, то здесь бы она узнала уже совершенно невозможный Ужас: людоедство не как ритуал, не в магических целях, а просто как «способ существования белковых тел». К несчастью — уже немножечко мыслящих. Но как и о чём?! Убежать — напасть. Увернуться — убить. Я — ты. Я — всё. Ты — пища. Ты — если не пища — моё. Моё — «Я». Я тебя хочу, моё «Я». Ты тёплое и приятное. Иди сюда, моё «Я»! Ты почему пищишь?! Ведь сейчас ты не пища — моё «Я»?!

Слов мало, они предельно конкретны — но они уже есть. И могут быть понимаемы всяким вторым «Я». И — парадокс — этим пониманием отделены от первого «Я». И таким образом превращены из «Я» в «Ты». А ты — пища. А если не пища, то — я. Но я — булыжником хрясть по черепу! — не ты. Я тебя ем. Ты пища.

Из этого, почти недоступного пониманию современного человека, бреда Ольгина душа всё-таки смогла уяснить, что где-то близко, возможно, на предыдущем уровне, произошёл трагический разрыв между мыслью и чувством. Мысль, облекшись в слова, обрела способность передаваться другому, Чувство, увы, навсегда осталось немым: «Как сердцу высказать себя? | Другому как понять тебя?»