Илья Хоменко - Поднебесник

Палатки он увидел внезапно. Они появились из-за небольшого песчаного барханчика, разноцветные, яркие, с эмблемой экологической службы. Он резко затормозил, не веря своим глазам. Негромко стрекотал ветряной двигатель, накачивая электричеством переливающийся купол энергетической защиты, дрожали усы антенн, торчащие из шатра радиостанции. Человек в блестящем защитном комбинезоне ополоснул лицо, смывая остатки бороды вместе с бреющей пастой, приглашающим жестом махнул ему, указывая на прямоугольную рамку силового шлюза, и исчез под ярким синтетическим пологом своего временного жилья. Выбираясь из кабины, он еще додумывал мысль о пионерском выбросе какой-то независимой исследовательской группы, о кретинах-туристах, забравшихся почти в самый пригород в поисках экзотики, как вдруг все это — палатки, ветряк, радиостанция, шлюз — дернулось, поплыло, начало таять. Мираж. Никакой ни мираж вообще-то. Хорош мираж, если он машет тебе рукой незнакомого человека, стоящего в двадцати шагах. Если он засвечивает фотопленку и вызывает у точных приборов необъяснимые девиации. И это все, чем такие миражи себя проявляют обычно. А вот он их видит. Иногда. С тех пор, как его накрыло. С тех пор, как взорвалась станция, а он уезжал по той самой шоссейной дороге, где потом погибли дозиметристы, все еще надеясь, что защита выдержит, а спину его уже пронзали неощутимые потоки лучей, а сзади уже настигала волна невидимого, но страшного взрыва. Ему здорово досталось тогда. Но, зависнув между жизнью и смертью, он возвратился потом к жизни. И тонкая нить связи между миром действительности и миром, для него недоступным, была им почти утрачена. Во всяком случае, он не мог вызвать эти миражи произвольно. Но мог их видеть. Никто, кроме него, таких миражей не видел. Потому, что на той дороге он был один. Никто не верил в то, что он способен чувствовать что-то, выходящее за пределы реальности. Миражи владели им лишь настолько, насколько он принадлежал их миру, а не миру людей. И по мере того, как здоровье его возвращалось в состояние, называемое врачами нормой, они покидали его. Вместе с болью от заживающих переломов. И приходили теперь не чаще, чем тупое грызущее ощущение в ушибленной части головы, сигналящее о перемене погоды, А все-таки он был уверен (и начни он об этом рассказывать, это непременно сочли бы поводом для психотерапевтического вмешательства), что видения его — действительно всего лишь мираж. То есть отражение чего-то существующего, но так же недостижимого, как возникший вдали оптический обман, ложный символ оазиса для изможденного пустыней и жаждой путника.

Сжав зубы, он захлопнул дверцу и дал газ. Вперед! К полудню он въехал в город.

С самого утра я тщетно лечил головную боль, непременную спутницу дешевого вермута. Анальгин, горький, как укор совести, и холодный душ только добавили мне неприятных ощущений. Голова трещала в тисках воздаяния за вчерашнее, и в глазах стоял какой-то серый дряблый туман. А вот утро выдалось на удивление чистое и свежее. Центр города уже не то чтобы спал, но еще и не совсем проснулся. Автомобильное движение с часу ночи до семи по всем проспектам у нас запрещено, и те, кто это придумал, в общем-то правы, хоть это и не всегда удобно для водителей. Зато проснулись несколько небольших уютных заведений, где прямо с утра можно посидеть за стаканом минеральной воды или чашкой кофе. (Эх, посмотреть бы мне на похмелье того негодяя из муниципалитета, который запретил продавать спиртное на вынос по выходным). Впрочем, сегодня алкоголь был для меня заказан, так как я ожидал гостя. И, поскольку непременной частью его маршрута являлось посещение бывшего корпуса Б, ну, где теперь небольшой ресторанчик, я решил дожидаться именно там. Когда-то я караулил его у самого въезда в город. Но он почему-то избегал магистрального шоссе и, разминувшись с ним несколько раз, я начал ориентироваться больше на знание странных привычек своего гостя, чем на логику. Даже если он выехал часа за два до рассвета, время у меня еще было. И я потом отправился к корпусу Б, не торопясь, наслаждаясь утренней свежестью и видом цветущих деревьев, постольку, поскольку мне это позволяли сверло, периодически поворачивающееся у меня в голове, и отвратительный, присосавшийся ко всем внутренностям сразу червяк ожидания.

Из ресторана несло чем-то горелым и жирным, и я туда не пошел, хоть и знал наверняка, что встречу там кого-нибудь из семерки. Официант вытащил мне на улицу стул, бросил на ввинченный в асфальт столик под тентом кремовую скатерть и поставил чашечку кофе. Я сидел, вдыхал горячий кофейный аромат, стараясь ни о чем не думать: ни о семерке, ни о том, что делать, когда ко мне заявится гость, как помочь ему в случае чего? Допустим, он полезет в развалины. Я буду рядом с ним. Мутанты улавливают флуктуации моего сознания и едва ли решатся напасть на него. Допустим, да, это можно допустить смело, у него хватит ума не свернуть себе шею в нагромождениях строительного мусора, не поломать ноги, в общем, не покалечиться, не маленький же, в самом деле. Тогда, провозившись здесь какое-то время и получив не очень опасную дозу биоактивного воздействия, он уедет назад, на свою базу, увозя никому не нужные показания датчиков, установленных им здесь в прошлый заезд, и свою ничем не подкрепленную убежденность в том, что здесь, в районе аварии опытной экстрапространственной станции, происходят таинственные и странные вещи, и что руины города уничтожить ни в коем случае нельзя. (Когда развалины, наконец, уберут, мне лично здорово полегчает. У него ведь не будет больше повода являться сюда со своими приборами, со своей тоской и воспоминаниями, на гладкий бетонный пустырь. Я никогда не увижу его больше, но зато буду совершенно спокоен хотя бы насчет того, что моему лучшему другу, оставшемуся по ту сторону разделившего меня и все человечество барьера, не угрожает больше опасность стать жертвой мутировавшего шакала или наступить на крошечную, с ладонь, зону биоактивной экстрапространственной аномалии. Таких аномалий среди руин много, и я его не спасу тогда, не…) Столик вдруг дернулся, по нему пробежала волнистая рябь, чашка кофе, провалившись сквозь мои пальцы, шлепнулась на асфальт и свернулась на нем мутноватой ртутной каплей, изменяющей свой цвет с серебристого на серо-буро-малиновый.

«Нет. Стоп. Я спокоен, я ничего не боюсь, полностью владею собой и ситуацией. Мои руки — это не студенистые щупальца медузы и не корявые древесные отростки. Нормальные человеческие руки. Стол — это стол, а не корыто апельсинового желе, от которого пахнет озоном. Так. Все хорошо. Все снова, как было. Мне двадцать семь лет, я живу в замечательном городе, в котором у меня много друзей, прекрасная работа. Вчера выпил лишнего. Ага. Все верно. Вот она, головная боль. Но она скоро пройдет, как только я приму еще одну таблетку анальгина».