Илья Хоменко - Поднебесник

— Ты что?

— Ничего. Причина, безусловно, существует. Но у нас вряд ли есть время ее отыскать. И, если хочешь знать мое мнение, она вообще за гранью нашего понимания. У нас не больше шансов найти ее, чем у динозавров осознать причины собственной гибели. Смысл смерти так же не будет постигнут нами, как и смысл жизни. Да нет, я не спятил. Не надейся. Просто ты врач. Видишь отдельные случаи. Они потрясают. Но из них не складывается общая картина. А я статистик. Это не вчера началось. И даже не в прошлом году. Катастрофа — что? А ты сводки соотношения рождаемости и смертности видел? Даже если несчастные случаи все отбросить, все катастрофы, все равно впечатляющая картина. А ты знаешь, что у нас на каждую молодую семью один ребенок и три старика? А то, что ты и я, и Ян — нам по тридцать, и мы без семей, и таких миллионы, а у наших прадедов уже по двое — трое потомков в этом возрасте было. Человечество обречено как вид. Таков мой диагноз. Дай бог, чтобы я ошибся. И если ты считаешь меня параноиком — дай бог, чтобы не ошибся с диагнозом ты.

Нет, сумасшедшим я его не считал. Переутомиться ведь всякий может. А я в каком состоянии к нему пришел?

— Где это я читал — есть три вида лжи: обыденная ложь, клятвопреступление, статистика? Будто нет стран, в которых все наоборот. С рождаемостью и смертностью, в смысле. Живут до сорока, зато по двадцать детей в каждой хижине.

Флегматик устало посмотрел на меня.

— Тонко кто-то подметил насчет трех видов лжи. Есть такие страны. А знаешь прогнозы на урожай тех сельскохозяйственных культур, которыми жители этих стран питаются? И в прошлом году был там неурожай, голод. И в позапрошлом. Нет, дорогой друг. Как тебе сказать. Ну, например, когда в машинном отделении взрывается котел и убивает кочегара, а капитан того же корабля в этот момент на мостике умирает от разрыва сердца — это может быть совпадение. Но если у летчика, пролетающего над ними, ломается кислородный прибор и экипаж подводной лодки в том же квадрате сходит с ума — это уже пища для размышления. Я ведь никаких цифр не приводил, ничего не доказывал. ЭТО в прогрессии растет. Сегодня — двоих. Завтра — четверых. Через неделю — пару сотен. Я давно над этим задумываться стал. Еще со времени взрыва военного завода. Частенько они стали в последнее время… Динамику ЭТОГО на компьютере рассчитывал. Графики рисовал. Понял — как, не понял — почему. Никогда, никогда мне еще так не хотелось ошибиться. А Ян — тоже понял. Не понял, почувствовал.

— Но ведь надо что-то делать, что-то изменить нужно.

(Он ни за что, никогда не убедил бы меня, если бы не это безумие сегодняшнего дня и дня вчерашнего, и позавчерашнего, и всей прошедшей недели).

— Делать, конечно, что-то можно. Но сделать что-нибудь? Не знаю. Мы ведь все равно не заткнем всех дыр. Ты заметил, как удачно сейчас решаются все глобальные проблемы? Казалось бы — жить и радоваться! Но ОНО тут же вылезает в чем-нибудь другом. А первопричины не знает никто. Не бомба, так вирус. Не вирус, так столкновение с кометой. Или что-то наподобие. Да нет, ты не думай. Я все это изложил в докладе. Мы готовим статистические материалы для самых высоких инстанций. Оценки свои снял, правда. Оставил только факты. Но знаешь, мне кажется, там, — Флегматик ткнул куда-то пальцем в потолок, и мне сперва показалось, что он говорит о боге, — там и без меня все понимают. Все понимают, вот только нам не говорят. А что тут скажешь? Но если они, — его палец вновь уткнулся в пространство над головой, — не столько от нас эту информацию прячут, сколько сами от нее прячутся, боюсь, тогда мои усилия могут не вполне правильно истолковать. В наших традициях бить гонца за плохие вести.

Мы помолчали. Потом Флегматик встал, отдернул шторы и выплеснул остатки коньяка в тарелку с дольками мандарина.

— Не хочу, чтобы ЭТО настигло нас на почве алкоголизма, — мрачно заявил он.

За окном шел снег. Густые белые хлопья, подсвеченные снизу заревом фонарей.

— Послушай, — я наконец подал голос. — Если в твоих расчетах все верно, то кто придет после нас?

— Не знаю. Кто-то, наверное, придет. Может, разумная плесень. Или живые радиоволны.

— И они смогут жить, зная о нас, о том, что мы были и как мы сгинули?

— Если плесень — то это она. И вообще, никому еще мысль о чужом нехорошем конце жить, по-моему, не мешала. Тем более — совершенно незнакомые люди. Вернее, незнакомое человечество. Вот ты — многих пациентов залечил? И что, за каждым было желание руки на себя наложить?

— Перестань!

— Хорошо. Тогда измени вопрос. Ты жалел когда-нибудь динозавров? Этих выродков с куриными мозгами. Разве что в детстве. И чего их нам жалеть, толстых и некрасивых. А ведь между нами и теми, кто следом прилетит, приползет, прискачет или там прорастет, разница, наверняка, будет не меньше. Так что лет через шестьдесят, по-моему, на Земле должна произойти смена караула. Светает. Хорошо прогуляли ночку. Слушай, док, у тебя в карманах твоего шикарного пальто нет чего-нибудь от желания уснуть на работе? А то мне сегодня пара интересных расчетов предстоит.

— Но для чего? Почему нам дали этот клочок земли, этот крошечный кусочек бытия, и тут же отнимают его, не дав и тени намека на понимание вечной истины? Для чего тогда творили Шекспир и Рафаэль? Кому, кроме нас, нужна бессмертная музыка и гениальная живопись?

За окном уже рассвело, погасли, вспыхнув напоследок чуть ярче, фонари, а снег продолжал засыпать город пушистым холодным ливнем.

Темнота отступила. Ее сменили разноцветные пятна, какие-то странные звуки, ощущение покалывания в оживающем теле, и профессор понял, что он существует. Открыв глаза, разлепил онемевшие губы:

— Что со мной?

— Лежите спокойно. Процесс (дальше последовал малопонятный термин) завершается. Через минуту сможете пошевелить рукой. Через полчаса — встать.