Кирилл Берендеев - Мир внутри

Сосед появился в сопровождении участкового милиционера, молодого парня, только назначенного на эту должность. Объяснил, что его подселяют к нам заместо умершего в феврале Потапова – известного на весь дом алкаша, однажды так и не вернувшегося домой. Его нашли по весне, как снег сошел, впрочем, главное, от воплей, криков и песен его дружков и подружек, регулярно собиравшихся в соседней комнате и устраивавших драки или между собой или с подоспевшей милицией, я оказался избавлен раз и навсегда. Опечатанная дверь, на которую претендовала наша старшая по квартире Вера Павловна, желая переселить туда дочь с мужем, досталась другому, из-за чего последняя невзлюбила нового жильца заранее, едва только стало известно об отклонении ее ходатайства.

Странно, что я так подробно вспоминаю обо всем, так или иначе связанным с соседом, но все не решусь вспомнить его. Дядю Мишу, так он представился мне в первый же день своего появления. Протянул руку и крепко пожал ее, разом завоевав мое сердце. А потом пригласил к себе, попросил помочь разобраться с вещами. Разве может детское сердце устоять перед подобным? Конечно, я не устоял, согласился, можно сказать, он меня соблазнил немедля, одним приглашением этим, чему удивляться, что уже на третий день пребывания дяди Миши в квартире, я практически не вылезал из его комнаты, позабыв про обед дома и казаки-разбойники во дворе. Ведь в той комнате столько всего интересного.

Наверное, больше всего меня заинтересовала пишущая машинка, по-немецки аккуратная, но уже с практически стертой от частого употребления клавиатурой: для меня было дополнительной загадкой, какая клавиша какой след оставит на бумаге, равно как и ее таинственное тихое гудение, когда ундервуд подключали к розетке. И подсветка красным в то место, куда должен придтись удар литеры.

Да, мой сосед был писателем. Безвестным, иначе он показал бы свои книги. Но печатавшимся, не то в «Химии и жизни», не то «Науке и религии», он показывал несколько журналов, названий я не запомнил. Только сами произведения, позднее, когда у меня оказалась возможность, я нашел их в сети, перечитал. Странное ощущение чего-то запамятованного и только что сысканного сменилось разочарованием – тогда, в восемь, они мне казались удивительными и, наверное, нездешними, дядя Миша писал как-то не так, в стиле своем подражая русским классикам, но сочетание с безбрежной фантастикой, коей увлекались тогда все, от мала до велика, давало странный эффект, точно все произведения писал кто-то посторонний. Наблюдатель за нашей повседневной жизнью, выискивающей в ней что-то таинственное, фантастическое, скорее, фантасмагорическое, так что каждый угол типовой многоэтажки заселялся неведомым, и это неведомое влекло куда-то еще дальше. В раскрывающиеся воображением моего соседа двери мне тогда хотелось заглядывать, высунувшись как можно сильнее, жаль, вот, зайти невозможно. Перечитав же его рассказы несколько лет назад, увы, уже не нашел ощущаемого прежде. Будто все перечувствованное при чтении лишь казалось восьмилетнему пацану, грезилось, совмещаясь с таинственностью комнаты, в которую впервые попал только, когда меня пригласил дядя Миша, —до того к Потапову ходить я боялся, – с самим пришельцем, с каждым днем занимавшем все больше и больше места в моем шумном, неугомонном мирке. Кажется, я стал куда тише и спокойней, по крайней мере, Вера Павловна уже не кричала так часто на меня, называя разбойником, варваром, сущим кошмаром, куда только родители смотрят, и угрозой безопасности дома. Я тогда понимал только первое слово, но оно меня не задевало, разбойником в играх бывал очень часто. Забавно, раз на нашу игру пригласил из самых лучших побуждений и дядю Мишу, потом только пришло в голову, что друзья по сорванцовым делам могут неправильно понять мои намерения притащить взрослого. Пускай и очень странного, нездешнего.

Нездешним его назвал не только я, и моя мама, кажется, первой была все же Вера Павловна. Именно она демонстративно не поздоровалась с дядей Мишей в день переезда, сперва посчитав его чуть не бродягой, а потом перешла на отщепенца и чужака. Проигнорировала и попыталась бойкотировать новоселье, на которое пришли только мой папа, я и зять старшей по квартире. Вчетвером мы посидели под голой лампочкой, прикрытой журналом, комната пока еще вся в коробках, необустроенная, – родичи Потапова, после его смерти, вынесли все, что не было прибито или прикручено намертво, и лишь затем ее запечатали. Так что первое время дядя Миша спал на нашей гостевой раскладушке, а затем где-то достал хорошую кровать, явно румынскую, если не венгерскую, с подозрением заметила его завистница, стеллаж, немедля заполнившийся книгами и двойной шкаф и горку, уместивший в себя прочие пожитки дяди Миши, – в ателье одевается, замечала старшая, бурча что-то недоброе. Хотя от подарков соседа никогда не отказывалась, на новоселье, он, желая загладить ее недоброжелательность, подарил Вере Павловне коробку конфет Бабаевской фабрики, коробку она взяла, но во мнении только укрепилась. Для нее дядя Миша еще и швырял деньги на ветер и метал бисер, она спохватилась на последнем слове и замолчала, недобро жуя губами. И долго выговаривала зятю, когда он с бутылкой «Столичной» пошел отмечать.

Втроем они посидели часа два, выпили, закусили простой банкой иваси и поговорили за жизнь. Папа затем уволок меня спать, а вот зять, ровесник дяди Миши, сидел долго, за стенкой, практически не приглушавшей шумы, журчала и журчала беседа, под ее неспешное течение я и заснул, утомленный прошедшим днем, готовясь к дню наступающему.

Не знаю, почему у папы не сложилось с новым соседом, но только за все время его пребывания в стенах нашей квартиры дальше шапочного приветствия и дежурных фраз о погоде или каких-то неотложных вопросов дело так и не пошло, они могли встречаться и вовсе не замечать друг друга, хотя Вера Павловна и говорила, что оба два сапога пара, моего папу она так же не любила, но на фоне соседа предпочла остановиться на давнем знакомом и бойкотировать кого-то одного. Мама вздохнула с облегчением, когда старшая остановила ее в коридоре и вместо того, чтобы выговаривать за меня или пенять на забытую на плите кастрюлю, и развешенное где ни попадя белье, неожиданно пригласила к себе, после чего мама пришла пунцовая, с коробкой бабаевских конфет, той самой, и очень довольная разговором. Наш общественный статус повысился, что для мамы, активистки и общественницы, вечно пропадавшей на каких-то собраниях, было очень важно. Особенно после того, как Вера Павловна частенько выносила сор из нашей избы не то на партсобрание, не то на профсобрание, не помню всех этих сложностей: мама всегда приходила мрачная, злая, и шпыняла никогда не сопротивлявшегося папу, безропотно принимавшего на себя вину. Я старался не попадаться ей на глаза, пересиживая у своего друга Гришки суровые времена, его мама, тетя Саша, любила меня откармливать, всегда принимая как родного. Вскоре по возвращении в город я встретился с ней, мы поговорили, потом она пригласила меня в крохотную однокомнатную квартирку на окраине города, у самого автовокзала, теперь, когда Гришка подался в столицу, она жила одна, лишь изредка получая от него весточки. Мы посидели, повспоминали за традиционным чаем с конфетами. Странно, но я так до сих пор не объявился перед родителями. Эта встреча будто выбила из колеи – или вернула в прежнее русло, где я восьмилетний, уходил из дома, пока мама не выкричится на папу и не угомонившись, позовет домой уже спокойным голосом.