Кирилл Берендеев - Мир внутри

Нет, не от нашего соседа по квартире обрел я свою страсть к переменам. Он приехал надолго, верно, подготавливал себя основательно и только потом решился. Дядя Миша прибыл в наши края с другого конца города с намерением осесть окончательно и бесповоротно, первое время я прекрасно помню улыбку полностью удовлетворенного человека, не сходившую с его лица. Кажется, лишний камешек в огород уже всем, его окружавшим, коим жизнь в коммуналке приносила лишь усталость и притерпевшееся, а потому почти незаметное раздражение. Он же лучился жизнью, он будто вернулся домой и каждый день встречал, как непостижимое чудо, внезапно свалившееся на его голову, главного счастливца; да, счастливцем его назвал зять Веры Павловны, наутро после посиделок, когда снова встретился с ним в коридоре, где старшая уже нормировала на семьи дефицитные рулоны пипифакса, добытые накануне в страшной давке в хозяйственном ее дочерью. Вера Павловна обернулась на слова зятя, буркнула что-то неразборчивое, и снова занялась дележкой, стараясь не обращать внимания на нездорово лучезарную улыбку проснувшегося соседа – ему и досталось-то всего два рулона, исключительно из-за этой гагаринской улыбки. Впрочем, он, не поняв, что получил сие на месяц, и тому был доволен, и признательно благодарил старшую, не понимая, как больно ей делает своей искренней признательностью за труды, кои она почитала каторжными, хотя и сама на себя этот крест водрузила и передавать никому не считала возможным.

После мы отправились путешествовать в парк Победы. Испытывая при этом странную, верно, для нас обоих, эйфорию от похода по давно знакомым местам, дядя Миша назвал это возвращение к истокам и еще как-то я не запомнил в точности; мы бродили среди танков и пушек времен Великой Отечественной, я забирался на каждый, он фотографировал меня., не жалея выданной газетой пленки и подробно рассказывал о достоинствах и недостатках того или иного стального монстра. Не понимая и половины, я с увлечением слушал его повествование; вскоре к нам присоединился ветеран той войны, они заспорили, но вскорости сошлись на чем-то, дядя Миша попросил рассказать его о битве подо Ржевом, и сфотографироваться на фоне тридцатьчетверки. И то и другое фронтовик выполнил охотно, жалея лишь, что его рассказ вряд ли будет напечатан, мой сосед пообещал клятвенно, и обещание сдержал, за что в итоге получил нагоняй из райкома. История нашей Победы тоже была сакральной, как и сейчас, документы засекречены, а воевавшие позабыты, и никто не смел оспаривать ни причин, ни хода, ни итогов. Ни тогда, ни сейчас.

Та прогулка, первая в длинном списке, помнится мне и по сей день. И хоть от нее не осталось уже никаких вещественных воспоминаний, все карточки, что принес дядя Миша, я оставил в прошлом, тепло памяти все еще со мной. Неприметное и оттого непонятное другим.

Ты все хочешь понять причины, по которым я влюбился в своего соседа, одной таинственности и открытости тебе мало. И я ищу другие составляющие своего чувства, хотя как разделить для изучения детскую любовь? Но попробую, не обижайся, если получится плохо.

Мы сошлись с дядей Мишей сразу, всерьез и, как казалось, навсегда. Странное переживание, что я испытывал, пересекая порог его комнаты, воскресло немедля, едва я, вернувшись в выхолощенный бесконечными переездами родной городок, повстречал тетю Сашу, посидел с ней, вспоминая, возвращаясь назад во времени, именно в восемь лет, хотя она и беседовала со мной о разных годах, но тот небольшой отрезок времени слишком сильно врезался в память, чтобы не появиться первым, извлеченный из сундука, разложенный на карте памяти, самой старой, занимавшей тогда еще только район не самого великого города. И я, сплетя пальцы перед подбородком, вглядывался в эту карту, выведывал у нее сокровенное, погружаясь сквозь завесь десятилетий к заветному сроку под неторопливый монолог тети Саши, которой требовалось только изредка поддакивать. Она с некоторым упоением даже, свойственным любой матери, которую покинул сын, припоминала какие мы с Гришкой были сорванцы и охламоны, и как однажды нашли на помойке пачку воздушной кукурузы и ничтоже сумняшеся принялись поглощать. Хорошо, твои родители не видели, добавила она и как-то враз замолчала.

Ну да, мои родители не видели. Когда мы вломились на стройку и нас словили стройбатовцы, сразу же поволокли к тете Саше – даже не потому, что мои отсутствовали, просто в силу того, что ее слова и подзатыльники на нас подействуют куда весомей. Для меня она всегда оставалась куда большим авторитетом, нежели мама, и любое ее слово считалось окончательным и бесповоротным и мною не обсуждалось, особенно по тем временам. Одно время тетя Саша приходила со мной к маме и пыталась объяснить, втолковать, особенно после случая со стройкой. Потом сдалась. У мамы ведь работа, обязанности, на ней держится коллектив и еще ее выдвинули куда-то. А папа… он честно ходил на родительские собрания, а после распекал перед мамой, меня за тройки, пожалуй, этим и ограничивая круг нашего общения. Мы редко бывали вместе, у него тоже работа и обязанности, и не перед нами одними, и не только перед той, которая ждет, ну, это не обсуждалось, и тоже коллектив и еще план, и нормативы и сметы, странно, но я даже не помню, где он работал. Кажется, в архитектурном ящике, впрочем, не уверен на все сто. Иногда он приносил с собой и доделывал уже дома чертежи, мне ни тогда, ни позже, совершенно непонятно было, что же там изображено, деталь моста или ротора, казалось, все детали мира похожи одна на другую и все зависит от того, в каком порядке их скрепляют меж собой – и тогда выходит или арка или шлифовальная машина. Я давно привык к этому, даже не замечал отсутствия родителей, больше того, выходные воспринимались мной как некая странность, сбой в строго отлаженной системе, в результате которого эти два бесконечно занятых человека вдруг оказались не при делах и, не в силах занять себя, целые дни проводят абы как – мама за телевизором, папа перед газетой, она в комнате, он чаще всего в кухне, в те часы, когда там ничего уже или еще не варилось, а значит, он мог побыть в вожделенном одиночестве.

Позже меня часто подмывало спросить, каким же хитроумным способом я появился на свет; но ложное стеснение ли, или ожидаемая неприятная брезгливость в ответе, как бы ни была она выражена, отвращали от прямого вопроса. Вера Павловна, раз в горячке сказала, что мама долго выбирала между ребенком и собакой, а потом слишком поздно спохватилась. Наверное, с тех пор я не любил собак, животных вообще. Впрочем, они и не могли сопровождать меня в дороге. Мне сопутствовала лишь несколько раз та, которую я по сию пору называю первой любовью, но и она отклеилась после очередного рейса, вроде бы все упиралось в деньги, а потом уже в обстоятельства иного рода, но верить обоим хотелось в первое. Наверное, у нас с тобой, Лена, будет примерно так же. Только пока об этом не хочется думать, ни мне, ни тебе.