Кирилл Берендеев - Мир внутри

Не представляю, знают ли они, что я тут? А если знают… нет, встречаться все равно не хотелось. Несмотря на долгое отсутствие. Или по его причине? Лена потянула меня к постели, банное полотенце, скрывавшее точеную фигуру, упало на пол, тотчас я позабыл обо всем.

И вернулся лишь когда, угомонившись, неспешно целовал ее груди. Литые, тяжелые, к которым я приникал, будто младенец, не насытившийся материнским молоком. Впрочем, так и было, мама не выкармливала меня, слишком молода была или болезнь тому причиной, но молоко у нее так и не появилось, меня вскармливали на смесях, – кажется, поэтому я так люблю ласкать, слегка покусывая, тяжелые женские груди, не в пример маминым, большие, налитые. Словно сейчас пытаясь наверстать то, чего недополучил когда-то.

А вот у соседа женщин не было. Я точно помню, он никого не водил, что служило еще одним упреком в его адрес, хотя и тщательно замаскированным, это вот мой папа, да, грешен, все знают, а тут… непременно что-то подозрительное, а может, и подстатейное. Всего лишь раз и то мельком я видел у него вывалившуюся из томика Тургенева карточку, томик назывался «Ася», мне подумалось, это вырванная иллюстрация, тем более, лица той девушки я не рассмотрел, да и попадись она мне на улице – не смог узнать бы, слишком мало времени дано на разглядывание. Белокурые волосы и тонкие черты лица, вот и все, что запомнилось. Вернее, уже забылось за давностью лет, за чередой других, знакомых и забываемых лиц; та «Ася», потерялась, изгладилась в памяти, да и не моя она вовсе, хотя эта тайна… впрочем, разве можно было ожидать чего-то иного от дяди Миши, тайнами наполненного.

Вскоре после переезда он устроился работать в редакцию местной газетенки «Красный металлист», писал очерки и рассказы по родному краю, сатирические заметки, фельетоны и собирал забавные объявления. В редакции ему выдали фотоаппарат, «ФЭД» в потертом кожаном футляре, запираясь выходными, он проявлял в ванной пленки и печатал их там же – новый повод злословить и подозревать. Как и сама работа – Вера Павловна никак не могла взять в толк, почему взрослый мужик ходит три раза в неделю на три часа в эту самую редакцию, а ему платят несусветные деньги, ведь на них он покупает книги у спекулянтов, а если и не на них, а редакция всего лишь прикрытие, тут старшая замирала в немом возмущении, ибо слова для подобного не подходили и только молча кивала наверх или указывала в потолок пальцем, мол, там когда-нибудь непременно разберутся. Выведут на чистую воду. А ей руки марать нечего, с она с Потаповым навозилась. И высказав или вымолчав подобное, все одно получалось выразительно, останавливалась резко, пристально наблюдая за собеседником, и тот, обычно это была мама, не мог не вздрогнуть и не согласиться хотя бы кивком.

Не то, чтобы она совсем не любила нашего соседа. Нет, тут было нечто иное, чему я был не раз свидетелем, но понимание происходящего еще не пришло, оно давалось с опытом и прожитыми годами, так что на все встречи и разговоры мамы с дядей Мишей я глядел глазами ребенка, не понимая многого, но чувствуя неудобство уже оттого, что два близких мне человека нарочно говорят, чтобы их случайный свидетель не понял ни слова. Больше говорила всегда мама, она так уж устроена, чтобы всегда первое и последнее слово оставалось за ней; дядя Миша частенько поддакивал, этим неприятно напоминая мне папу в редких спорах с мамой. И как и отец, не старался сопротивляться, соглашаясь и подчиняясь настойчивости. Был в маме такой стержень, не отнять, что окружающие невольно либо смирялись с ним, либо всеми силами старались согнуть в дугу, как это делала Вера Павловна, в ней тоже штырь сидел, видимо, посильнее, ибо мама перед ней всегда преклонялась. Но только перед ней, в остальных случаях именно она брала верх, она и сама рассказывала, что так повелось со школьных времен, что оказалась в первом отряде принимаемых в пионеры, комсомольцы, партийцы, она тогда только техникум закончила и устроилась на первую свою работу в фотографию. Там она разоблачила одного из техников, – скандал случился, по поводу непристойных пленок, мама к тому времени меня вынашивала, родила она рано, в девятнадцать, а родив и не досидев положенные два года, снова вернулась в строй. Сидеть на месте не могла, я временно перешел на попечение ее матери, с которой они хоть и на ножах были – за неравный брак с гуманитарием, неведомо почему на маму польстившимся, – но ребенок на первые годы их как-то снова свел. И потом так же развел, как в свое время родителей папы, те просто перестали видеться с сыном, едва он подал документы в загс, в самом деле, из интеллигентной семьи, а сошелся с дочерью вахтерши, непостижимо, чем она его могла взять, форм никаких, доска доской – потом это выражение я слышал уж больно часто.

Тем не менее, вода и пламень сошлись и худо, бедно, но жили вместе, не желая расходиться. Дело даже не во мне, ведь развестись всегда можно, молодые, в чем-то другом, мне до сих пор непонятном. Мама все время пропадала на собраниях, папа почти откровенно ходил налево, мама знала, но противопоставить свою силу не смогла, тут папа в кои-то веки показал странную твердость и отвоевал право на раз в неделю или две в выходной. Повзрослев, я потом встретился с этой женщиной – ничем не примечательная, блеклая, после того, как папа с ней все же расстался, в начале перестройки это случилось, она опустилась, стала приглашать к себе не только одного любовника. А тогда, в разговоре с ней я узнал, она очень ждала моего папу, думал, бросит свою лаборантку с реактивами и придет к ней, да хоть с сыном, она бесплодна, хоть чем-то успокоится. Но нет, внезапно папа резко переменился к своей законной супруге, осознал вину? – не уверен, но только прежнее охлаждение прошло, он перестал исчезать по воскресеньям, стал дарить подарки по случаю и без случая, волочился хвостом. И этим только больше отдалял от себя маму. Пока имел свое прибежище, верно этим и был силен, а когда сломал все в себе, уничтожил последний интерес, ибо оказался окончательно завоеван и подавлен. Смотреть на него было и больно и жалко. И на маму, которая, оставаясь с супругом одна, даже не пыталась находить общих точек соприкосновения. Больше того, выгнала с постели, впрочем, она всегда была холодна и равнодушна к любовным играм, так что папа спал у ее ног, на старенькой гостевой раскладушке.

Лена бы не удивилась, узнай все это и сделав логичный вывод – именно от такой семьи я бежал, сперва в институт, потом по России и ближнему зарубежью. И оказалась бы не права. Я попенял бы на дядю Мишу, буквально пропитанного чем-то неведомым, нездешним, и хотя пожил он с нами недолго, в моей памяти след оставил как зарубку на дереве – неизгладимый. И едва сосед появился в квартире, я стал запитываться им, точно пациент клиники, только вышедший из бокса истосковавшийся уже по запахам нагретой солнцем травы и земли. Запитался бесповоротно, наверное, останься дядя Миша подольше, наступило бы разочарование, естественное охлаждение для любых отношений, а так он ушел на пике моей в него влюбленности, помню, в дверях он остановился и помахал мне рукой, в точности как отправляющийся в неведомое космонавт, и этот жест еще долго преследовал меня, заставляя ежиться и ощущать не по-детски горькую пустоту в сердце.