Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Муравейники всегда расположены так, чтобы получать как можно больше солнца. Я смотрю на чуть продолговатый муравейник, потом поднимаю глаза к вершинам деревьев, и вся земля, до этого лишенная направлений, вдруг, качнувшись, утверждается передо мной на месте, а в центре ее — небольшая хвойная кучка, в глубине которой все еще спят ее расторопные хозяева.

Выйдя через пятнадцать минут на знакомую дорогу — она проложена с севера на юг, от поселка к дальней пасеке, я еще раз подумала, что нет ни злого, ни доброго леса, а есть просто человек и его место в лесу. Свое собственное место среди трав, зверей и деревьев.

Свое место в лесу определяется для каждого человека, и, пока я ищу его, у меня складываются свои отношения с лесом.

Вот я иду по этой единственной дороге, которую выучила наизусть. Она похожа на коридор с зелеными стенами. В знойном воздухе выше моей головы качаются на толстых стеблях белые плоские соцветия борщевника размером с обеденную тарелку, кивают ярко-синие кисти живокости — того самого дельфиниума, который едва достигает до пояса в Подмосковье. Цветы здесь вымахали чуть ли не до трех метров, обогнав в росте кусты черной смородины, вырезные листья которой так чудесно пахнут, если их растереть в ладонях. Мне кажется, что этот пряный запах прогоняет усталость.

Жужжат насекомые — кто тоненько, кто «потолще»: мухи-жужжала, шмели, осы, надоедливые слепни и отчаянные комары. Странно, что в такой великанской траве насекомые обычных размеров.

Я уже знаю, куда мне сворачивать, где и что обходить. Иногда на развилке я выбираю более трудный с виду путь, потому что знаю: дальше «хорошая» колея упрется в непролазный завал, а «плохая» станет шире и лучше. Хорошая колея, может, потому и шире, что каждый новичок проходит ее дважды: до завала и обратно.

Мне помогает тропинка, проложенная редкими пешеходами: сюда заходят охотники, женщины с ребятами ходят с весны за колбой (это вкуснейший дикий чеснок), потом за ягодами, а к осени — за кедровыми шишками. Тропинка перебегает с одного края дороги на другой, иногда ныряет в заросли, а потом снова бежит гладко утоптанная и нагретая солнцем, как у нас в Подмосковье. Хорошо бы пробежаться по ней босиком! Но здесь все лето приходится ходить в резиновых сапогах, в крайнем случае в кедах.

Вот встречается настоящая западня из ветвей, дальше — кусок болота, а по краю огромной желтой лужи приходится пробираться, хватаясь за кусты, огибая высокий расщепленный пень. Видно, зимой трактора задевают его своими гусеницами, и каждый, кто здесь проходит, обнимает пень, как лучшего друга. Может быть, не стальные бока тракторов, а эти дружеские объятия так размочалили его сухую кору?

Вдоль дороги стеной стоит лес, и в тишине со мной разговаривает только маленький ручеек в узкой глубокой колее, которую сам себе вырыл весной. Сначала он бежит мне навстречу, а с полдороги, от незаметного водораздела, нам с ним по пути. Под конец мы дружно сбегаем по склону к большому, настоящему ручью, пересекающему дорогу. Там ручеек впадает в большой ручей на дне овражка, а я начинаю работу на вырубке.

Эта старая вырубка — одно из немногих мест, где растут трава и цветы обыкновенных размеров. По высоким берегам ручья червонным золотом горят огоньки, отмечающие след весенних ручьев, уже высохших к началу лета. Они как две капли воды похожи на наши бледно-золотые купальницы, но такого яркого, горячего цвета, что лучшего названия и не придумаешь. Поодиночке огоньки попадаются и в лесу под сумрачными пихтами и елями, и, когда солнечный луч, пробившись сквозь густую хвою, плавится на их огненных головках, они вспыхивают необыкновенно радостным, словно своим внутренним, светом в глубокой тени бахромчатых лап. Сорвать огонек в таком месте — значит лишить кого-то неожиданной радости, уничтожить подаренную лесом законченную картину. Но и в поле, где этих огоньков видимо-невидимо, я только один — первый и последний — раз набрала громадный букет. Слишком быстро поникли гордые головки цветов, стали мягкими, как лапша, стебли, и огненные лепестки погасли. Уж лучше не пытаться принести эту красоту в руках, а оставить живые огоньки в ласковой земле, в прохладной тени, чтобы они никогда не гасли в моей памяти. Пусть они, как сейчас, выбегают толпой на солнечный бережок и улыбаются утреннему солнцу.

Я не могу начать сбор насекомых, пока не просохнет роса. Насекомых надо собирать способом «кошения» — провожу сачком по траве то вправо, то влево, поворачивая его привычным движением, и все, что сидит на цветах или пролетает мимо, попадает в широкое устье сачка. Косой работать лучше всего по росе — «коси, коса, пока роса…», а сачком — как раз наоборот, а то в сачке образуется комок из помятых, слипшихся, никуда не годных насекомых; ведь я их не просто ловлю, а собираю, определяю, подсчитываю. Это так называемые количественные учеты. Затем вычерченные мною графики, где каждая цифра — отражение этих учетов, лягут в основу научной работы, связанной с природно-очаговым заболеванием — таежным клещевым энцефалитом. Мы должны выбрать наиболее удобные сроки для того, чтобы опылением с самолетов уничтожить клещей-переносчиков и как можно меньше повредить другим насекомым.

Но пока солнце и ветерок сушат траву, мне есть чем заняться: я хожу по вырубке, ножом или топориком отковыриваю кору на старых пнях, собираю в пробирки со спиртом подкорных жуков-короедов и их личинки, расшифровываю узор ходов на внутренней стороне коры. «Узор» короеда — это его паспорт. Больше всего таких узоров на южной, прогреваемой стороне ствола, ведь это не просто узоры, а своеобразные инкубаторы. Самка короеда откладывает яички в стенках прямого хода, и потом вылупившаяся личинка начинает точить свой собственный ход. Растет личинка — растет и ширина хода. В конце каждого хода — «куколочная колыбелька», где личинка превращается в куколку, потом в жучка. Каждый жучок прогрызает свой ход наружу, так что даже по пустым ходам можно прочесть множество «историй».

Я читаю эти «письмена» на коре, а внизу ручей шумит, ни на минуту не умолкая. Он только меняет голос: в одном месте вода лепечет, перебегая по отмели среди камней, в другом — перекатывается стеклянным пластом через бревно, потом с гулким клекотом низвергается полуметровым водопадиком в темную яму под вывороченными корнями, многими журчащими струями прорывается сквозь ветви поваленной ели и бежит все дальше, деловито поварчивая в трудных местах.

Около ручья в лесу всегда кажется, что вдалеке кто-то разговаривает и голоса разные — мужские, женские и детские, говорят о чем-то то громко, то тише, почти замолкая. А с ними перешептывается ветер в лесных вершина.