Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

И хотя я знаю, что в это время в лесу никого нет, я даже не пытаюсь понять невнятные разговоры воды и ветра, но от них становится как-то уютнее.

Вдруг на том берегу кто-то громко, отчетливо фыркает. Откуда здесь лошадь? Может быть, пасечники едут в наш поселок и остановились у ручья?

Я перехожу по упавшему дереву на тот берег и осторожно поднимаюсь наверх. На поляне никого нет, только слегка колышется потревоженная кем-то трава на краю дороги. Чуть дальше, у большой березы, отпечатался свежий след широкой босой ступни. И отчетливо видно, что, сорвавшись с дернистого края, этот «человек» прочертил своими когтями глубокие рваные борозды. Стою над этим следом, как Робинзон Крузо. Медведь! Хозяин тайги… Он скрылся, почуяв меня. Но еще не успокоилась трава, в которую он нырнул совершенно бесшумно. Так же бесшумно он может вернуться и высунуть из зарослей лобастую звериную голову… Что тогда?

Мне остается надеяться только на миролюбие лесного хозяина. У меня с собой только сачок, маленький топорик да большой перочинный нож. Обороняться нечем, да и сил у меня для этого не хватит.

…Потом, развлекая товарищей своими «мюнхаузеновскими» планами самозащиты, я говорила, что собиралась закричать так пронзительно и отчаянно, чтобы медведь перепугался и дал стрекача, или дождаться, пока он подойдет ближе, накинуть на голову сачок, а потом самой дать стрекача, пока он выпутывается из прочной кисеи. Кстати, во время этого рассказа выяснилось, что мои коллеги — они ходили всегда вчетвером — давно знали от лесника об этом медведе да не хотели мне говорить, боясь, что я откажусь ходить в лес и сорву всю работу.

Проверять «спасательные» планы не пришлось. Медведь бродил рядом: иногда мне было слышно, как он кормится смородиной и дикой малиной на том бережку, и все это лето мы вполне мирно сосуществовали на вырубке у ручья, которая нравилась нам обоим.

Я почему-то и вправду не боялась медведя, может быть зная обычай лесных жителей уходить с дороги человека, особенно если несколько человек идут с разговорами и песнями, топая и ломая ветки… Я не люблю ходить в такой компании, потому что тогда все лесные существа тихо и незаметно отходят, отлетают, затаиваются и твой взгляд встречает только немые облики растений, привязанных к земле корнями.

Когда я иду одна по лесу, я строго соблюдаю лесной закон тишины. Я стараюсь не носить тяжелых резиновых сапог, хотя кеды и гольфы, которые я натягиваю поверх брюк, промокают и рвутся. Я ставлю ногу бережно и мягко, чтобы не разносился по земле звук человеческих шагов, чтобы не хрустнул сучок, не осыпалась земля по краю лужи.

Случается, что, издалека услышав голоса и перестук обуви, я сама, как исконные жители леса, бесшумно отступаю в тень и густоту зарослей и жду, пока не протопают мимо неизвестные люди.

Зато я могу подойти так близко к белке, что она уже не убегает, а долго ругает меня, высовываясь из-за толстого ствола. Могу увидеть, как лесная мышь пьет из прозрачной лужи и кончики встопорщенных усов лежат на воде, прогибая, но не прорывая упругую поверхностную пленку.

А бурундучок — такой любопытный — подбирается по стволу, на котором я сижу, почти на расстояние вытянутой руки и долго рассматривает меня простодушными выпуклыми глазками, приподняв щекастую мордочку, потом вдруг пугается и порскает куда-то вниз, мелькнув полосатой спинкой.

Ранней весной я совсем близко подошла к огромной серой гадюке. Она грелась на солнце, свернувшись на куче прошлогоднего хвороста, и проявилась у меня перед глазами — серая на сером — неожиданно, как на фотоснимке. В неподвижном сплетении серых ветвей свернутое аккуратными кольцами тело змеи несло в себе иной вид неподвижности — чуткий покой живого существа, таящего в себе упругую силу пружины, готовую распрямиться в любой момент. Змея смотрела мне в глаза, приподняв треугольную голову. И хотя я знала, что она не бросится на меня, но от этого взгляда мне стало холодно.

О гигантских гадюках в гигантской траве лучше не думать, когда мерно шагаешь вперед с сачком в руке, ничего не видя под ногами. И шагать-то приходится не просто: сначала делаешь шаг одной ногой вперед и вбок, приминая жесткие стебли, потом другой ногой, и при этом надо ритмично взмахивать сачком, как косой, да следить, чтобы он не зацепился за торчащие толстые сучья. Так и движешься, в каком-то странном танце, а позади остается след, как после прогулки слона. А если пойдешь прямо — запутаешься да все лицо крапивой обстрекаешь — она здесь тоже выше головы.

Мне нужно шагать равномерно, взмахивая сачком то справа налево, то слева направо. Я считаю взмахи, чтобы потом высчитать количество насекомых на сто взмахов. Таких взмахов я делаю в день не меньше пятисот, а иногда бывает и более тысячи.

Сделав 25–30 взмахов, я сажусь разбирать сачок. Комары и «пауты» — слепни с оводами — кровожадно слетаются ко мне, так что я иногда закрываю ноги травой; спину и руки комары через штормовку не достают, а мухи отлично достают. Чтобы насекомые не разлетались из сачка, я их «примариваю» — бросаю в сачок ватку с эфиром, а сам сачок несколько минут держу в охотничьей сумке. Потом приоткрываю сачок и выбираю нужных мне насекомых в баночку морилку, выбрасывая пауков, мух и пчел. Пчел нельзя напрасно губить: они летят сюда издалека, возле поселка им поживиться нечем.

Через несколько лет своей работы я стала замечать, что жалею шмелей, бабочек и «одиночных» ос — в моих учетах они не нужны, пусть себе летают. Только как же я буду работать, если мне будет жаль сначала особенно «умных», самостоятельных ос и шмелей, а потом и всех вообще насекомых? Это же моя профессия — раз нужен для науки, туда его, в морилку! На следующее утро — на расправилку или на ватный матрасик, а осенью — в коллекцию.

В самой первой моей экспедиции, в южных степях, с нами были студентки из Иркутска, чудесные девчонки, ласково прозванные иркутятами. Деятельные, как бобры, иркутята не покладали рук. От их острых глаз не могло скрыться ничто ползающее, летающее, копошащееся… Они увезли в родной институт великое множество всяких баночек, коробочек и узелков с добычей, и вид у них был хозяйственный и довольный.

А я… Может быть, уже тогда зародилось во мне то чувство, которое заставило поменять полезную, но связанную с гибелью живых существ профессию на другую, посвященную их защите. Но это было еще далеко впереди.

Сейчас я разбираю сачок, хватая насекомых пинцетом, а чаще всего просто пальцами. Зевать некогда: того и гляди, из узкого просвета, оставленного в сачке, с возмущенным гудением начнут выбираться всякие опомнившиеся от эфира летуны.