Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

— Все мы любим природу — заботимся о бедных диких животных, жалеем архаров и джейранов. Правильно делаем. Но скажите, по какому праву сидят у нас в президиуме те, которые создали себе славу, уничтожая диких животных!

— Кого вы имеете в виду? — спросил председатель, привстав из-за стола.

— Да хотя бы того же Ашир-мергена, — небрежно отозвался парень, повернувшись к президиуму. — Вон он, в тюбетейке сидит. Разве не в его честь поставлен памятник на горе, перед въездом в аул! А за что памятник поставили? Да за то, что он уничтожил в горах всех диких животных. Что, разве не так?

Зал оживился: задвигались в рядах головы и плечи, кто-то зароптал, кто-то засмеялся. Председатель постучал карандашом по графину, призвал оратора говорить по существу. Парень хмыкнул и еще строже заявил:

— Если уж мы беремся восстанавливать поголовье диких животных, создавать новый заповедник, то дело надо отдать в чистые руки. У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!

Заерзал Ашир-ага за столом — дремоту словно рукой сняло. Жалким, умоляющим взглядом посмотрел на председателя: останови, мол, этого клеветника. Разве я заслужил такое оскорбление?

Председатель выручил старика: отчитал парня за беспардонность, за неуважение к старшим. Парень обиженно ушел с трибуны. Тут и другие выступающие осудили его за резкость. Но никто не мог сказать, что он необъективен. После окончания совещания люди, выходя из зала, судили так и сяк, косились на Ашир-агу. Кто сочувствовал ему, кто посмеивался. Так по крайней мере ему казалось. Сгорая от негодования и стыда, он торопливо направился к своей «Волге» и уехал, не простившись ни с кем.

В машине, пока ехали по городу, Ашир-ага хмурился и молчал. Шоферу Аману — ни слова. Шофер, привыкший видеть старого мергена словоохотливым, особенно после собраний, где ему всякий раз воздавались почести, сразу понял — что-то случилось, но спросить не посмел. А старик хмурился, сопел, покашливал и, когда уже выехали за городскую черту, свернув в сторону гор, принялся бранить нынешнюю молодежь. «Все, мол, они знают, эти городские лентяи в джинсах. И о погоде, и о природе. А уважать старших не научились. Дай им власть, они бороды у всех стариков сбреют. Матерей родных заставят в мини-юбках ходить». Шофер спросил, кто именно посмел испортить настроение Ашир-аге, но старик лишь рукой махнул. Никто, мол, ему настроения не портил. Просто не нравятся ему нынешние молодые парни.

Аман опустил боковое стекло, закурил. Ашир-ага вновь нахмурился и плотно сжал губы. Мысленно повторял про себя: «У Ашир-аги и ему подобных совесть перед природой нечиста!.. Вот ведь до чего договорился, сосунок безмозглый!»

Старик сердился, досадовал, оправдывал себя: разве он виноват, что дичь перевелась? Разве враг он природе?

Машина нырнула в тенистое ущелье. Вдоль петляющей дороги с обеих сторон потянулись заросли ежевики. Ашир-ага вспомнил, как из этого ущелья поднимался в горы за кекликами. Отсюда же с ватагой сельских парней не раз отправлялся за архарами. Иногда подстреливал их у ручья: они приходили на водопой. Давно это было, еще в войну. Теперь и духу архарьего тут нет. Только баран из камня, как воспоминание, стоит на самой вершине горы. Тот самый архар, поставленный в честь особых охотничьих заслуг Ашир-мергена. Это о нем, об этом архаре-памятнике, напомнил всем на совещании дерзкий парень. Когда-то этого каменного барана чуть ли не всем селом затаскивали на вершину. Полдня устанавливали на постамент. Потом, спустившись с вершины, смотрели на каменного архара с разных точек — хорошо ли виден? В бинокль смотрели, стараясь разобрать надпись с упоминанием имени Ашир-аги. Кто-то в тот памятный день спросил недоуменно у скульптора: «Зачем поставили памятник на вершине горы? Ведь хотели же прямо в селе, перед колхозной конторой». На это седовласый скульптор резонно ответил: «Для того на горе, чтобы побольше людей пришло в горы. Чтобы, поднимаясь на вершину, к этому прекрасному изваянию, помнили люди, как высоки и трудны охотничьи тропы!»

Прильнув к смотровому стеклу и запрокинув голову, Ашир-ага с сожалением посмотрел на каменное изваяние и подумал: «Жизнь идет — и времена меняются. Оказывается, много лет назад, ставя этот памятник, люди даже не подозревали, что создают мне дурную славу. Куда бы легче сейчас было, если бы его на горе не было вообще. Стоит, торчит у всех на виду, как бельмо на глазу!» Обида обожгла сердце мергена, глаза повлажнели… Вспомнил старик, с чего начиналась его охотничья жизнь. Сколько же лет прошло с той поры, когда он в сорок третьем, выписавшись из госпиталя, возвращался по этой дороге домой, в родной аул! Машин тогда в селе не было. Встречала его на большеколесной арбе жена с детишками… Ехали со станции домой весь день. Он, Ашир, тогда еще у него не было звания «мерген», был в старой солдатской шинели и пилотке. Вещмешок был при нем, а там солдатский паек — несколько сухарей и две селедки. Детишки сидели рядом с Аширом и поглядывали на вещмешок. Тогда отец развязал его и вынул свою провизию. Где-то здесь, под этой горой, остановили лошадь, слезли с арбы и впервые после трех лет разлуки пообедали все вместе. Запомнилось Аширу, в каких отрепьях были дети. И жена в стареньком платье — кетени… Худые все, и глаза голодные. Да и аул, приютившийся у самых гор, тоже выглядел убогим кочевьем. Это сейчас тут, куда ни кинь взгляд, всюду усадьбы, двухэтажные дома, крытые жестью и шифером, Дворец культуры, школа, склады и фермы. А в то время на этом месте стояли черные войлочные кибитки, и когда Ашир, выехав на арбе из ущелья, посмотрел в сторону горного хребта, то родные кибитки показались ему тюбетейками, так малы они были. Всего одно здание было в ту пору в его родном селе — колхозная контора, да еще навесы МТС, под которыми стояло два или три трактора. Встречали Ашира женщины и дети. Детвора бежала около арбы, выкрикивая: «Ашир приехал — война скоро кончится!» А женщины тревожными, скорбными глазами смотрели на бывшего фронтовика, и Аширу без слов был понятен их немой вопрос. В глазах каждой читал он: «А где же мой Аман?.. Сапа? Байлы? Вепа? Неужели и правда они убиты и никогда не вернутся, вот так, как сейчас возвращаешься ты?» Совестно было Аширу перед женщинами, что он пока один вернулся живым. Даже то, что легкое у него прострелено, а потому на фронт больше возврата не будет, казалось ему оправданием неубедительным. Ашир, спрыгнув с арбы, здоровался с женщинами, подбадривал, как мог: всё, мол, страшное позади, Гитлер получил такой удар под Сталинградом, от которого ему уже никогда не подняться на ноги. Пытался даже шутить, да где там!

Председатель колхоза Набат-дайза — высокая и полная сорокалетняя женщина, у которой муж и сын погибли на фронте, поздоровавшись с Аширом, бесцеременно спросила: «Куда ранен, Ашир?» «В легкое… Насквозь правое легкое прострелили», — виновато улыбнулся фронтовик. «Ничего, не беда, — успокоила его Набат-дайза. — Лишь бы руки-ноги были на месте».