Кэтрин Валенте - Сияние

Наши пустые разговоры были слишком пусты, чтобы их пересказывать. Мы с Цитерой Брасс давно исчерпали все темы для приемлемой болтовни, но наши межличностные цистерны ненадолго пополнились благодаря приземлению, высадке, тубе и маскам, обвинениям в адрес американцев и их делишек, а также выгрузке нашего загадочного груза, который оказался почтой: невероятно ценной на внешних планетах и, вместе с тем, немыслимо банальной. Моя почта стоит всех бриллиантов древней Африки; ваша — мусор, и место ей в топке. Я плевать хотел на какого-нибудь придурка с Венеры, который послал деньги на самое дно солнечной бочки, или на мать с Марса, которая жалуется на то, как дочь выбирает мужчин, карьеру, платья, да что угодно — ох, она ещё и рецепт лаймового пирога впихнула! Ну-ну! И всё же мне наплевать.

В кино, даже если оно realité, как те, что снимала Северин, такого рода человеческие паузы, к счастью, опускаются при помощи резкой смены кадра или монтажа. Действие к действию, точку зрения к точке зрения, вот как надо! А в жизни приходится страдать, барахтаясь в подобных вещах. Время шло, и мы всё ждали, сидя на своих чемоданах, как беженцы, не смея покинуть место встречи даже для того, чтобы раздобыть какую-нибудь еду вроде упакованных галет из лишайника.

Наши сопровождающие прибыли сразу же после полуночи. Вы подумаете, что я шучу, когда я скажу, что за нами прислали дилижанс. Дилижанс! После лимузина-«тэлбота» в Те-Деуме и абсурдно роскошной внутренней отделки «Обола» я был разбалован. Сделаться разбалованным легко — немного вкуса, немного покоя, впустить луч света, и внезапно ничто уже не кажется хорошим, если оно не превосходит последнее роскошество. И вот теперь мы должны были отправиться в путешествие, как будто последних ста лет не было, как будто эту штуковину выдернули из докосмической Америки с енотовыми шапками и пони-экспрессами [60] «Пони-экспресс» («Pony Express») — существовавшая в Америке XIX века служба конной почты. . Может, мы попали в парк развлечений в колониальном стиле, полный аниматронных [61] Аниматроник, аниматронная фигура — механизм, запрограммированный на определенные движения и/или мимику. американцев и «американских горок» в форме Скалистых гор? Дилижанс — и не простой, а запряжённый бизонами, да с девочками-близнецами в роли возниц, с синевато-пурпурными волосами, нитями нешлифованных чёрных рубинов, пересекавшими грудь как патронташи, и идентичными масками цвета фуксии, пестревшими тату в виде золотых фей и со ртами в виде оранжевых рыб-звёзд.

Бизоны были моим первым опытом знакомства с плутоновским чувством юмора. Я видел большие стада бизонов в юности, когда путешествовал в Америку — обросшие шерстью, с примечательными массивными головами, с рогами и копытами. Животные, тащившие дилижанс близняшек, ни в коем случае не были бизонами, хотя девушки настаивали, что называть их следует именно так. Наилучшим образом я могу описать их так: лоснящиеся синие ящеры размером с кугуара, с чёрными как ночь глазами, блестящими и выпученными по-рыбьи, с серебристыми языками, вываленными и болтающимися словно кнуты, с тройными хвостами, закрученными кверху на манер скорпионьих и увенчанными странными серебряными луковицами. Вдоль всего хребта у них шли полосы густой шерсти цвета мёда, и ещё они имели по шесть болтающихся грудей, как у млекопитающих, каждая с чёрным соском, тяжёлая от молока, которое сочилось по капле, оставляя позади них следы пурпурного цвета, словно вытекающее из двигателя масло.

Вообще-то все их называют бизонами. Они обитают на диких просторах обеих планет, такие вот образцы местной фауны, оглашающие плутоновские торфяники криками и воем, тревожно напоминающим волчий. Они с трудом поддаются одомашниванию, и мне доводилось слышать, что самые смышлёные из них способны имитировать человеческую речь словно попугаи. Их мясо, которое мне довелось попробовать куда скорее, чем я хотел бы, в каком-то смысле мягче говядины, но не такое сладкое, как курятина, и послевкусие у него странное, отдаёт чем-то цветочным. Моему нутру оно не понравилось, и я испытал жестокий приступ несварения — но не стоит забегать вперёд. В чёрный дилижанс были запряжены четыре таких «бизона». С крыши свисали два зелёных фонаря из мальцового молока, озаряя вечную ночь Плутона.

Дочери Просперо представились как Боцман и Мореход; бизонов звали Сара, Салли, Сьюзи и Прюн. Нам строго велели не открывать окна и не тревожить возниц нашими проблемами, а также вручили длинные пальто на гусином пуху (я с содроганием подумал о том, как могут выглядеть плутоновские гуси), чтобы надеть поверх наших и без того толстых, стёганых, меховых одежд для путешествия. Под столькими слоями одежды я почувствовал себя набивной гусеницей. Боцман (кажется) заверила нас, что путешествие будет недолгим, совсем недолгим. Они обе повторяли фразы снова и снова, как будто не до конца верили, что разговаривают вслух. «Ешьте, ешьте, ешьте, — сказали они. — Недолго, совсем недолго. А теперь тихо, тихо, тихо». Мы ели. Мы не шумели. Нам в руки они вложили цветы инфанты, чьи тяжёлые лепестки напоминали веки, бело-фиолетовые и влажные от сока и пыльцы. Свои я держал нежно, всё моё давнее желание попробовать эти штуки собралось у меня во рту, я ждал, я предвкушал. За пределами Плутона ни за какие деньги — даже за деньги «Оксблад» — нельзя купить ни один такой цветок. Американцы не желали с ними расставаться, даже если нежные цветы могли пережить перевозку. Я свои сожрал жадно, рвал зубами. Они измочалились, как кружево, на языке моём превратились в сладкий пепел, испарились, точно сахарная вата. По вкусу это не напоминало ни мёд, ни кофе, ни материнское молоко. Это не было похоже ни на что, о чём я слышал. Даже сравнить вкус инфанты с другим вкусом не могу — он был неповторим. Могу лишь сравнить его абсурдным образом: вкус был, как отблеск белизны на синеве; как идея перламутра; как воспоминание, которое почти удалось поймать, но в последний момент оно ускользнуло.

Наш путь — который, по правде говоря, продлился до самого рассвета, — пролегал по обширной и плоской сельской местности. Повсюду цвела инфанта, и запах её проникал сквозь прорези наших масок, ступая в бархатных туфлях и вытаптывая последние остатки «Моего греха». Я дышал глубоко, судорожно. Запах был таким сладким, что я как будто не вдыхал, но поедал его, и насыщался, но он оставлял тревожное послевкусие, сырое и мускусное. И всё же я пил и пил этот воздух, и так опьянел, что чуть не упал навзничь. Цветущие поля создавали иллюзию плодородия — разве могла быть пустынной земля, которая рождала такие дикие и прекрасные создания? И всё же, пока час следовал за часом, их одинаковость стала казаться убогостью, свидетельством того, что самому ядру этой планеты недоставало воображения.