Рафаэль Лафферти - Лучшее [Сборник фантастических рассказов]

— Обои, — ответил человек.

И Уильям упал в обморок.

Нет, Кэнди не покинула его. Она же была верный друг. Она подняла его на закорки и понесла. Мимо Восемнадцатой улицы и площади «Вестсайдской истории», мимо «Всякой всячины» и «Подушечного дворца», где она (нет, другая девушка, похожая на нее) в прошлый раз повернула обратно.

— Все одно и то же, опять одно и то же, — стонал Уильям у нее на спине.

— Тихо ты, оратор, — говорила она ему почему-то с жалостью.

Впереди замаячила Двадцатая улица, и на ней — комбинат измельчения. Кэнди втащила Уильяма внутрь и бросила на бетонный блок.

— Он состарился, — объяснила Кэнди работнику комбината. — Ну надо же, какой стал старый и дряхлый!

Так много слов за раз она еще не произносила.

Кэнди была девушка без предрассудков и вдобавок сегодня еще не занималась никаким трудом. Поэтому она решила часок поработать на измельчительном комбинате (измельчали здесь, как известно, стариков).

И вот на конвейерной ленте показалась голова Уильяма! Кэнди улыбнулась и измельчила его бережно, с несвойственной ей нежностью. Она бы обязательно сказала какие-нибудь добрые прощальные слова, если бы была оратором.

Спросите поклонников Лафферти, за что они его любят, и получите множество похожих один на другой ответов. Он заставляет смеяться — нет, громко хохотать. Он демонстрирует удивительные возможности языков — не только английского. Он покажет вам мир (не только этот, но и другие) под таким углом, что все перевернется с ног на голову, в том числе и то, что вы знали о фантастке.

Но есть нечто, о чем читатели говорят нечасто. Отчасти потому, что Лафферти редко прибегает к такому приему, отчасти — потому что это очень и очень больно: он умеет разбивать сердце на части.

«Хитропалые», по сути, рассказ об обреченной любви. Я не открываю никакой тайны: как часто бывает у Лафферти, он в самом начале дает понять, что ждет читателя. В данном случае мы видим эпиграмму об Орфее — понятно, что автор вряд ли начал бы с нее, если бы Орфей не потерял Эвридику. Затем очень сдержанно, без лишних слов, главная героиня задает вопрос, который позже и приведет ее в любовную ловушку: «Кто я? Что я?» — и читатель получает несколько правдивых ответов. Она — маленькая девочка, очень любопытная и развитая не по годам, а еще она юная представительницы дактилов, мифологических существ, тех, кто научил людей работе с железом, арифметике, алфавиту и кто отвечает за буквы, цифры и все детали во всем мире.

С этого момента начинает разворачиваться сюжет, хотя ритм повествования и четкость изложения нельзя назвать классическими. В любом случае Лафферти меньше интересуют отношения главных героев, несчастных влюбленных; он исследует отношения всего человечества со своей историей и мифологией, и в особенности — свое предназначение, как хранителя и передатчика мифов. Хотя в некоторой области опыт Лафферти ограничивался тем, что он мог узнать от других, он безусловно понимал, что в любимом человеке мы любим прежде всего истории, его окружающие, выстроенные вокруг него глубоко личные мифы, даже несмотря на то, что они — часть вселенной. Но если тот, кого ты любишь — миф, и ты сам — миф, тогда с самого начала все против вас.

Юные влюбленные из рассказа «Хитропалые» с болью понимают, что наши мифы переживают нас, а самое главное — они переживают своих рассказчиков. Результат — курьезная (и типичная для Лафферти) инверсия легенды об Орфее: не наши истории и мифы остаются позади во тьме, а мы сами. Ореада Хигропалая бежит по анфиладе темных комнат внутри горы, собирая из деталей железных псов, железных парней, железную философию. Но на самом деле это нас с вами она собирает. А когда ее игра заканчивается, она разбирает их (нас) и бросает обратно в горшки с деталями. В самом конце мы распадаемся на части, наш век короток, и наше сердце разбито. Но именно Ореада и ее Плутон, воплощенные мифы, будут горько плакать железными слезами.

— Кто я? — спросила однажды Ореада [45] Ореады, или Орестиады (др.-греч.) — горные нимфы. Хитропалая свою маму. — Или, если уж на то пошло, что я?

— Ты наша дочка, — ответила Фрэнсис Хитропалая. — А почему ты спрашиваешь? Ты с кем-то разговаривала?

— Только сама с собой и еще с дядюшками в горе.

— Тогда ясно. Во-первых, милая, я хочу, чтобы ты знала: мы тебя очень, очень любим. В этом нет ничего необычного. Мы тебя выбрали, и ты для нас…

— Не волнуйся, мамочка. Я знаю, что я приемная. И уверена, что вы оба меня любите, вы мне все уши об этом прожужжали. Но кто я на самом деле?

— Ты — маленькая девочка Ореада, очень любопытная и развитая не по годам.

— Но я не чувствую себя развитой. Я чувствую себя глупой. Как мне стать хотя б немного похожей на папу. На него и больше ни на кого? Какая вообще взаимосвязь между папой и мной?

— Вначале никакой взаимосвязи не было. Когда мы с папой поняли, что у нас не будет своих детей, мы начали подыскивать ребеночка. В тебя я влюбилась с первого взгляда, потому что ты похожа на Генри. И Генри влюбился в тебя с первого взгляда, потому что ты похожа на него. Генри всегда был нашим самым любимым человеком — моим и его. Шучу, милая. Хотя нет, не совсем: мой муж так очаровательно ребячлив и эгоцентричен! А теперь беги поиграй на улице.

— Нет, я лучше побегу внутрь горы и поиграю там.

— Но, милая, там так темно, грязно и дымно!

— А на улице, мама, слишком светло и ясно. — И Ореада побежала играть внутрь горы.

Дом Генри Хитропалого с пристроенной мастерской примыкал к горе, которая располагалась к северу от города и по сравнению с другими горами округа Осейдж была не такая высокая, зато крутая. Генри, отец Ореады, держал мастерскую пишущих машинок. На вывеске, правда, про пишущие машинки ничего не было. Она гласила: «Ремонт дактилографов. Генри Хитропалый».

Та часть дома, которую занимала мастерская, наполовину уходила вглубь горы. Дальше, уже внутри горы, был полутемный склад, а за ним — целая анфилада комнат, где хранились запчасти и всякая всякота. Помещения были совсем темные, с каменными стенами, и чем дальше, тем темнее в них становилось и тем больше они походили на каменные пещеры. Они тянулись одна за другой, и цепочке этой, казалось, нет конца.

В этих черных-черных темных комнатах стояли кипящие горшки и котлы, и в них можно было найти детали и запчасти к любой машине в мире. Главное — знать, в какой горшок сунуть руку. Так говорил Генри Хитропалый.

Ореада бежала вперед в абсолютной черноте — комната за комнатой, коридор за коридором. По пути она выхватывала из горшков и котлов разные детали и что-то лепила из них на ходу. Когда она закончила, это что-то вопросительно тявкнуло.