Андрей Геращенко - Пронзая время

— Подари, атаман, — глядишь, и переписи никакой не надо будет составлять! — воевода прищурил глазки. — Тебе ведь важно, что я за грамотку в Москву отпишу, что в ней будет для государя о тебе — добро али худо?

Моя правая рука сама легла на алый пояс в том месте, где из него торчала рукоятка пистоля. На струг опустилась тишина. Злобные глазки Прозоровского вдруг стали бледными и забегали по стругу в поисках поддержки, но везде натыкались на угрожающие казачьи ухмылки.

— Хорошие речи говоришь, боярин! Леско!

— Я здесь, атаман!

— Сними шубу — жарко что-то стало в ней.

Глаза Прозоровского ожили — он решил, что гроза миновала, но зря — для воеводы всё было впереди. Черкашенин убрал шубу с моих плеч.

— Отдай её князю — холодно ему рядом со мной.

Леско, кривляясь, протянул Прозоровскому шубу. Руки воеводы алчно вцепились в меха. Князь прижал шубу к груди, и на губах появилась победная, торжествующая улыбка.

— Разойдёмся по-мировому, Степан Тимофеевич! — руки погладили мех. Ладная шуба… Спасибо тебе за подарок!

— Да уж! — я зло расссмеялся. — Иди, Иван Семёнович — негоже с таким подарком по речке кататься.

— А, может, ещё чарку? — воевода кивнул на бочонок. — Хорошее у тебя вино.

— Да там, наверное, уж ничего не осталось. Пришлю я тебе бочонок, коли обещал — дома подарок мой обмоешь.

Князь Прозоровский перекинул шубу через плечо и заторопился к сходням.

— Смотри, чтобы шуба впору была — жаркая она, опалить может! — бросил я в спину воеводе.

Воевода хрипло рассмеялся и сошёл на берег.

— Сука! С атамана шубу снял! — Леско сплюнул в воду.

— А говорят, что это мы разбойнички! — подхватил Фрол Минаев.

В струге рассмеялись.

— Ничего, робята, придёт срок, и мы этих разбойничков пошарпаем, вернём долги! Дорого обойдётся шуба князю!

— Всё вспомнится! — кивнул Леско.

— Наливай чарки! Выпьем, казаки, за казацкую удаль, за казацкую славу, за свободный казацкий род! За волю!

— Ура! — грянули хором есаулы и вскинули чарки вверх.

Астраханский горожанин подал на моего казака жалобу, что тот снасильничал его жёнку. Собрали казачий круг. Вывели насильника казака-молодца: широкоплеч, статен, тёмная поволока синих глаз. Такому и насильничать не надо — любая жёнка полюбит. Смотрит на меня гордо, свободно, смело — чувствует, что атаман поможет и защитит. На голове красная запорожская шапка, лихо заломленная на бок, украшенная золотой диадемой. В ухе блестит золотая серьга, синий кафтан расшит серебряными нитями и перехвачен алым кушаком, из-под которого торчит рукоять другого пистоля и блестящая, отполированная и ничем не украшенная рукоять простой сабли. Улыбаясь, он нагло посматривал на слезливого горожанина-жалобщика.

— Что ж ты, молодец, чужую жёнку опозорил? Или по согласию было?

Казак ухмыльнулся:

— А пёс его знает, батька-атаман, пьян был, не ведаю.

— Он ко мне в дом силой ввалился, когда меня не было, — подал голос горожанин.

— Так ли было?! — спросил я, нахмурившись.

Казак пожал плечами:

— Я ведь сказал — пьян был, не ведаю.

Он подмигнул мне.

— Худо, что не ведаешь — обидел, унизил человека, который верит нам, верит в казачью справедливость. Ведь обещали не трогать простых людей! Они такие же, как и мы — на обед батоги, на ужин — ослопья. С утра до вечера спину гнут на бояр-батюшек, да на монахов с патриархом.

— Каюсь, батько, больше не буду! — молодец повёл плечами и с улыбкой оглядел казачий круг.

— Хорошая у вас справедливость, — бросил горожанин. — А мне сказали, Степан Тимофеевич, что ты за народ стоишь?!

Казак снял с папахи диадему.

— Эй, астраханец, лови! — он кинул её горожанину. — В расчёте?

Золотой обруч, украшенный каменьями, упал к ногам горожанина. Тот не стал его поднимать, плюнул рядом с обручем в пыль и хотел идти прочь, но я его задержал.

— Так что делать с тобой, молодец? — ласково спросил я казака. — Кто прав — ты или астраханец?

— Гони ты его, батька, я же обещаю больше не пить! — рассмеялся молодец. — Нет, вру — пить буду, но в пьянстве озорничать не стану.

— Хорошо, — кивнул я головой. — Я велю тебя напоить. Приговор таков, — я оглядел молча ожидавший круг, — в воду — напоите казачка!

— Атаман?! — выкрикнул молодец, когда ему начали скручивать руки и отобрали саблю и пистоль. — Ты променял казака на голодранца?! Жёнку стало жалко?

— Прости казака, — попросил Черноярец.

— Уйди! — угрюмо ответил я.

— Батька! Атаман! Пощади! — орал казак, которого тащили к берегу. — Я с тобой в Исфагань ходил, плавал с тобой по Хвалынскому морю! Атаман!

Казака посадили в струг.

— Прости казака! — вновь вступился Черноярец. — То лихой казак — Хвёдор Запорожец.

— Сам ведь тешишься с басурманской княжной, — закричал со струга казак, — а другим не даёшь!

Ему сыпали в рубаху камни и связывали за спиной руки.

— Значит, у тебя своя правда?! Тебе можно, а другим нет?! Других в воду сажаешь?!

Струг отошёл от берега.

— Значит, тебе можно с басурманкой? — не унимался казак.

— Правду говорит, — пробормотал Черноярец.

— Замолчи! — я толкнул есаула в грудь.

Иван упал.

— Правда колит в глаза, атаман?! — Черноярец вскочил на ноги.

— Уйди, Иван — доведёшь до греха!

Черноярец отошёл в сторону, злобно косясь на меня.

— Атаман! Батька! — кричал связанный казак.

Струг выплыл на середину реки.

— Атаман! Степан Тимо… — послышался всплеск, и крик замер.

С берега было видно, как возле струга забурлила вода — на поверхности лопались поднимающиеся пузыри.

Казаки хмуро, молча расходились, покидая круг. Я взглянул на застывшего астраханца — он смотрел широко раскрытыми глазами на реку, на то место, где утопили Хвёдора Запорожца.

— Видишь, какая она суровая, правда! Заглянешь ей в глаза и страшно становиться!

Горожанин, словно очнувшись, пугливо оглянулся на меня, молча поклонился в пояс и побежал вдоль реки в город.

— Леско?

— Я здесь, Степан Тимофеевич, — рядом неслышно вырос есаул, который старался не смотреть на меня, хмурился, кусал тонкие губы — видать, жалел утопшего.

— Приготовь струг гулять по Волге-матушке — пойдём мимо Астрахани! — приказал я ему глухим голосом. — Вина возьми два… нет, три бочонка!

Струг скользил вдоль астраханских стен. Чарки молча наливали, молча поднимали и молча пили.

— Помянем лихого запорожца! — только и сказал я.

Вечер выдался душным — где-то на юге, в татарских степях полыхали зарницы. Быть грозе. Выпитое вино разгоняло кровь. Становилось жарко. Я скинул с себя красный скарлатный кафтан, остался в белой льняной рубахе. Рядом, как обычно, сидела молчаливая княжна. Я откинул с её лица тонкую белую ткань. Её чёрные огромные глаза испуганно уставились на меня. Я невольно залюбовался её бледным, точёным лицом, изогнутыми, как татарский лук, чёрными бровями, пухлыми алыми губами.