Андрей Геращенко - Пронзая время

— Астрахань наша! — кричу я в ночь.

— Ур-р-ра-а!!! — подхватывают стоящие рядом казаки и стрельцы.

— Черноярец, пали из пушек пять раз — город взят! Казаки! — я на мгновение замолкаю и осматриваюсь — все возбуждены и веселы, в глазах отражаются блики факелов. — Воздадим боярам по заслугам!

— Веди нас, батька!!!

Стрельба и звон сабель не смолкали до самого утра. Раненый воевода скрылся за стенами собора. Бутлер и Бейли погибли под стенами Вознесенских ворот. Отчаянно сражались наёмники Видерса — им терять было уже нечего и они забаррикадировали двери, успев засесть в одной из крепостных башен. Иван Лях поджёг её и, взяв приступом, ворвался с казаками внутрь. Пленных он не брал.

— Батька, воевода в соборе — двери заперты! — кричал лихой казак Чертёнок.

— Мишка, пусть тащат пушку!

Пушку установили напротив дверей.

— Врёшь, собака — не уйдёшь! — смеялся я. — Забивай ядро! Пали!

Пушечное ядро выбило двери. Образовавшийся проход заволокло пылью и дымом, и я бросился вперёд.

— Прозоровский! Иван Семёнович! — звал я воеводу.

Он лежал возле алтаря. Окровавленные колонтарь и мисюрка валялись у его ног, грудь тяжело, с хрипами, поднималась — лежащий под Прозоровским ковёр полностью пропитался кровью. Я склонился над князем и заглянул ему в лицо. Его глаза спокойно смотрели на меня. Губы под седыми усами тронула слабая усмешка:

— Вот и свиделись, Степан Тимофеевич.

— Для тебя это не к добру, воевода! — я повернулся к казакам. — Возьмитесь за ковёр и вытащите боярина на соборную площадь.

Всё повторялось, как когда-то в Яицком городке и Царицыне…

— Атаман! — окликнул Якушка Гаврилов. — Что делать с персами — заперлись в башне?

— Пусть сидят, они пригодятся для обмена на наших полонянников.

Всех пленных поставили под высокой крепостной башней с плоской крышей под раскатом. Наступало утро, 25 июня…

Воевода Прозоровский сам поднялся на крышу, хватаясь окровавленными руками за узкие стены, оставляя на них красные следы своих ладоней.

— Ручки-то, боярин, у тебя в крови!

— В моей крови! — тяжело отдуваясь, прохрипел воевода.

Мы остановились на краю раската и молча рассматривали друг друга. Лицо воеводы было измазано кровью, на лбу — следы гари. Седые волосы и борода растрёпаны — их мнёт и терзает налетевший с Волги сильный ветер. В глазах Ивана Семёновича нет страха — он уже свыкся с мыслью о смерти. Старик шумно дышит, жуёт бескровные белые губы, хмурится и даже не думает молить о пощаде. Ладони прижимает к груди, в которой что-то хрипло булькает. Серый кафтан на груди пропитался кровью, алые струйки которой бегут между пальцев воеводы. Он не выживет, даже если я его пощажу, но пощады ему не будет.

— Смерть воеводе! Смерть палачу! — взревела многоголосым криком соборная площадь.

Воевода покосился вниз:

— Радуются голодранцы — их время пришло, только недолго это время, Степан Разин, длиться будет! Что тянешь?

— Всему своё время — дай налюбоваться.

— Тешишься?

— Говорил тебе — не по плечу шубка!

Воевода едва заметно улыбнулся:

— Ничего, вор, ныне твоя взяла. Где дети? Детей не тронь!

— Прячутся. Ищут их. Старшенький твой, говорят, на стенах с саблей был.

— Детей не трожь! — голос старика дрогнул.

Я пожал плечами:

— Ты у людей проси, — я кивнул вниз, — нынче они хозяева в городе, как решат, так и будет.

— Что с братом, князем Михаилом?

— Убит.

Прозоровский перекрестился, его трясущаяся рука измазала кровью лоб.

— Ты ещё ответишь за свои злодейства! — с ненавистью произнёс старик.

— Сейчас тебе отвечать! — нахмурился я.

— Это перед тобой мне отвечать и перед твоими голодранцами? — князь отрицательно покачал головой. — Воры вы и государёвы преступники, а ответ мне не перед вами, а перед Богом сейчас держать!

— Вот-вот, расскажешь ему, как людей батогами потчевал, да в яму сажал, как ты сирот голодом морил и мзду с купчишек брал.

Воевода сплюнул кровью и отвернулся.

— Князь Львов взял мою сторону, — сказал я.

Старик презрительно передёрнул плечами и, не поворачиваясь, сказал:

— Не верю.

— Зря не веришь. Хочешь мне служить? Жизнь оставлю.

Воевода вновь взглянул на меня:

— Служить вору? Не будет этого — я в ответе перед земными и небесными владыками. Воровству служить не буду! — повторил старик и застонал, его лицо исказила гримаса боли. — Не получишь ты моё имя и меня не получишь! — прохрипел старик и, неожиданно для меня, шагнул вперёд и беззвучно полетел вниз.

Я услышал глухое падение тела и наполнивший скованную тишиной соборную площадь изумлённый выдох толпы:

— Ох!!!

Я отступил к лестнице и стал спускаться вниз. Упрямый старик, сам выбрал себе смерть… Но и ты бы меня не пощадил, попади я к тебе в руки!

Соборная площадь встретила меня настороженным молчанием. Я посмотрел на мёртвое тело Прозоровского — воевода широко раскинул руки, обнимая растущее под ним кровавое озеро. Пленные с расширенными от ужаса глазами жались к крепостной стене. Наткнувшись на их бледные, наполненные страхом глаза, я закричал:

— Рубите их, злодеев, нечего всех на раскаты таскать!

Толпа на площади безумно закричала и бросилась к пленным…

В который уже раз я очнулся на мокром земляном полу, надо мной плыл голос читающего дьяка:

— А что было иноземцев, немцев и жидов — и тех порубили и побили. И всего казаки и астраханские жители казнили смертью шестьдесят восемь человек, а на приступе погибло от пуль, сабель и колья четыреста сорок один человек.

— Убивец, душегуб! — зашумели, зпричитали бояре.

— Детей малых воеводы Ивана Семёновича велел над воротами на крючьях подвесить!

— Бить его! Нещадно бить! Бить! — ревели, требовали бояре и гневно стучали в пол посохами.

Но в это время на допрос пожаловал сам великий государь, царь Алексей Михайлович, сопровождаемый князем Одоевским.

Я видел его уже второй раз. Впервые, в 1658 году я ещё молодым казачком попал в казачье посольство Московской донской станицы. Незадолго до этого умер мой отец, старый казак Степан Разя. Я тогда отпросился у Корнилы Яковлева на богомолье в далёкий Соловецкий монастырь — обещал отцу перед смертью свечи перед иконами справить и службу в монастыре отстоять. Волю его исполнил, а по пути бывал в Москве, останавливался у молодой вдовушки, похаживал в кабаки и тратил уловные деньги. Между делом узнал про московские порядки, гулял под окнами Грановитой палаты, дивился на бояр в высоких шапках, степенно поднимающихся по красному крыльцу, слушал колокольный гул соборов, крик испуганных галок, тучами носящихся над колокольнями. Толкался на Ивановской площади, жевал пироги с мясом, горячие оладьи с клюквенным морсом. Тут же, за торговыми рядами, смотрел на площадь под окнами Грановитой палаты, как вершится боярский суд над провинившимися целовальниками за недоимки с кабаков, над приказчиками и дьячками, стрельцами, а чаще всего — над крепостными мужиками-лапотниками. Хаживал по отскрёбанным, пахнущим сосной рундукам, от собора к собору… У Спасских ворот высились приказы, среди которых Разбойный — с козлами, отполированными тысячами животов. Уже тогда видел недалеко от собора Покрова (Василия Блаженного), огороженный высоким тыном с раздвижными деревянными воротами, страшный Земский приказ. Не догадывался, что буду в нём сидеть и ждать своего смертного часа.