Йен Макдональд - Дорога запустения [= Дорога отчаяния] [litres]

– Что они делают? – спросила Таасмин Манделья.

– Я бы сказал, Госпожа, это очевидно. Они поклоняются.

– Стройплощадке?

– Как я понимаю, низшие сословия Града Веры какое-то время обсуждают пророчество. Это пророчество гласит, что Корпорация «Вифлеем-Арес» строит здесь не что иное, как место рождения, если так можно выразиться, Стального Мессии, Освободителя, Машины с Человеческим Сердцем, которая спасет машины от тысячелетнего рабства плоти.

– И поэтому они поклоняются… фундаментам и земляным работам?

За сеткой уходящая смена строителей замерла, глазея на молящихся Дуроменов.

– Именно. Это место священно, его почитают, ему поклоняются.

Таасмин Манделья снова воззрилась на непрекращающийся поток Бедных Детей, радостно приносивших себя в жертву электризованному ограждению.

– Бред, – прошептала она.

Кто-то в толпе городских заорал:

– Глядите! Это она! Серая Госпожа!

Повернулись головы, ткнули в воздух пальцы. Бедные Дети прекратили Поклонение Ограде и завращали стальными глазными яблоками, устремляя взгляд на балкон. Девушка со стальной грудью и левой ногой встала и крикнула:

– Весть! Дай нам весть!

Возглас в тот же миг подхватила вся паства.

– Весть! Весть! Дай нам весть! Весть! Весть! Дай нам весть!

Таасмин Манделью распяли пять тысяч глаз.

– Они ждут ваших указаний, Госпожа, – угодливо сказал Кадиллак Духновенный.

– Не могу, – прошептала Таасмин Манделья. – Это все отвратительно. Бред, идолопоклонничество… Это не истинная духовность, не истинное почитание… это все должно прекратиться.

– Вы лидер, их духовная глава, их пастырь, водитель и совесть. Вам до́лжно вести их за собой.

Распевка вошла в маниакальную фазу. Две с половиной тысячи кулаков молотили по земле, и земля дрожала.

– Нет! Я отказываюсь! Это скверна! Я не Бог, чтобы желать их поклонения, я его презираю. Я не просила вас за мной следовать, я служу Приснодеве, а не Дуроменам, я – дитя Панарха, а не Бедных Детей Непорочной Конструкции. – Она пыталась удержать слова, но те слетали из ее уст сладкоголосыми птицами. – И не твое, Юэн П. Дуромен!

Вдруг она перестала слышать пение и ощущать силу требований Бедных Детей. Взглянув в плотские глаза Кадиллака Духновенного, она увидела такое бурление ненависти, что задохнулась.

«Неужто он всегда меня ненавидел?» – подумала она и поняла, еще не успев додумать вопрос, что да, именно так, с момента, когда он взял ее за руку в той яме у рельсов, Кадиллак Духновенный ненавидел ее и завидовал ей: она – истинный сосуд Бога, а не сам себя сделавший и назначивший, как он. Он завидовал ее духовности, потому что сам мог позволить себе лишь скучную земную суетность в камуфляже святости. Он завидовал ей, ненавидел ее и каждый час бодрствования посвящал тому, чтобы ею манипулировать, ее развращать, чтобы в конце концов взять ее под контроль.

– Как же вы меня ненавидите, – прошептала она.

– Госпожа, простите? Я вас не расслышал. Какую весть вы дадите своему народу? Они ждут. – Он говорил отрывисто, поскольку лицемерил.

Таасмин Манделья сжала левый кулак. Ее ореол налился густым синим свечением, которое не скрыть от посторонних глаз.

– Мы с тобой враги, Кадиллак Духновенный, Юэн Дуромен, как себя ни зови: ты – мой враг и враг Бога.

– Это весть, которую вы желаете передать своему народу? – Пение стучало по ее нервам.

– Да! Нет! Скажите им: я избрана св. Екатериной, дабы служить ей посланницей в мире людей, потому что семь сотен лет она была Святой Машин, а теперь желает указать людям путь к Богу. К Богу, а не на фабрику. Так и передайте своим верующим.

Она зашагала прочь с балкона и вернулась в личные покои. Врага иметь так же здорово, как друга. После стольких лет никчемности Таасмин Манделья ощутила целеустремленность и могущество. Она – воительница Бога, боец за правое дело, ангел с пылающим мечом. Как же здорово. Просто отлично; ни одному пророку Приснодевы нельзя так себя ощущать.

Каждое утро в одиннадцать одиннадцать Арни Тенебрия вставала на конце койки, чтобы увидеть в зарешеченном окошке три вещи. По ходу перспективы это были апельсиновое дерево в терракотовом горшке, тридцать шесть километров засушливого Стампоса и одно голубое небо. Ни то, ни другое, ни третье не менялось даже в мелочах, однако каждый день в одиннадцать одиннадцать Арни Тенебрия стояла на койке, и не потому, что находила одно, и другое, и третье в малейшей степени интересным, а потому, что Фигли строго запретил ей вставать на койку (вдруг повешусь, поняла она), а так как он каждый день приходил точно в одиннадцать двенадцать, ей нравилось одерживать мелкую победу перед унижением ежедневных реабилитационных сеансов.

– Мисс Тенебрия, пожалуйста, э, не стойте на койке. Э, надзиратели этого не любят.

Небо – голубое. Стампос – бурый, апельсиновое дерево – пыльно-зеленое. Теперь можно спускаться.

– Утречка, Фигли. – «Фигли» – это Пракеш Торговани-Сингхармоник, реабилитационный психолог Чепсенитского Регионального Исправительного Учреждения: маленький, смуглый, робкий, поддатый, вечно ронявший диктофон и блокноты, он мог быть только Фигли и никем иным.

– Что у нас сегодня, Фигли?

Он экспериментировал с расположением на столе кассет, диктофона и блокнотов.

– Я, э, думал, что мы могли бы, э, продолжить с того, чем закончили вчера.

– А чем мы закончили? – Говорильные сеансы – трата времени правительства и его же денег. Она подозревала, что Фигли думает то же самое, но фарс нужно доиграть до конца, со всеми беглыми заметками и ложью, маленькой и не слишком, которых требовала пьеса.

– Ваши первые дни с Войсками Правды Северо-Западного Четвертьшария, э, разные половые, э, связи с ее членами. – Фигли филином уставился на нее через очки – бутылочные донышки. Арни Тенебрия сложила руки и уселась на койке. Открыла рот и принялась врать напропалую.

– Ну, после того, как я провела в Войсках Правды около полугода… все ничего, но такая скукотища… романтика ушла, остались длинные душные пыльные перегоны на трайках и сидение по двое суток в какой-нибудь жопе мира, подключенной к телекоммуникационной сети… если бы мы записывали музыку, все было бы куда круче. А так – вечно в дороге, я натерла себе мозоль между ног… на самом деле я хотела попасть в Отряд Боевой Службы.

– И что вы сделали? – Фигли нетерпеливо подался вперед. Вероятно, он уже слышал об этом на записях допроса. Арни Тенебрия вытянула руку и поскребла плоскостью ногтей по штукатурке.

– Пригласила Пасхала О’Хэра, командира Бригады Северо-Западного Четвертьшария, дегустировать нежные услады моего девятилетнего тела за коммуникационной будкой в штаб-квартире Забвенвилля. О’Хэр пополнял запасы в ШКСЗЧ в одно время с нами, упускать возможность было грешно. Вы и представить не можете, каким умелым он был любовником. – Фигли пустил слюну, что твоя собака Павлова. Арни Тенебрии выпускник Универсиума Льюкса, столь легковерно принявший сказочку о совращении и сексе цвета хаки за чистую монету, внушал отвращение. Того, что она рассказывала, никогда не было, но Фигли знать этого, ясно, не хотел. В Забвенвилле она и правда познакомилась с Пасхалом О’Хэром и обменяла все секреты д-ра Алимантандо на перевод в отряд боевой службы, а омерзительную историю о сексуальных унижениях, пытках, лишениях, страданиях и дисциплине вымучивала из себя по капле, чтобы подразнить Фигли. Для реабилитационного психолога он сам слишком уж нуждался в собственной терапии. Прыщавый извращенец. Она сочно описывала трехмесячную боевую подготовку, а в кинотеатре воображения пересматривала реальность. Месяцы ничегонеделания, холодных зимних бивуаков Экклезиастических Гор, и скукотищи, и дизентерии, и ныряния в щели всякий раз, когда над головой что-нибудь летит.