Йен Макдональд - Дорога запустения [= Дорога отчаяния] [litres]

Слабость к прошлому, которую она могла бы и одолеть, вновь и вновь возвращала ее в забегаловку «Дары Моря» Раано Туриннена на Океанском бульваре. Уха ухой, хотя, бесспорно, она чудо как хороша. И не в радостной живости самого Раано Туриннена, розового от пива «Шталер», пусть он и звал ее теперь «мисс Кинсана». Нет, думала она, дело в другом: три года, которые я здесь проработала, до забвения уже не отмоешь.

– Как обычно, мисс Кинсана?

– Спасибо, Раани.

Тарелку дымящейся свежей ухи принесла пустоглазая, жующая бетель деваха-подросток.

Ребенок не продержится и трех месяцев, не говоря «лет», думала Марья Кинсана. Но уха очень хороша. Странно: за все годы работы здесь я могла отведать ее бесплатно, да так ни разу и не отведала.

Ныне прежний энтузиазм ее удивлял. С шестнадцати до полуночи она разносила уху, буйабес и гумбо, потом вставала в восемь и ехала в офисы Партии на Каянгский проспект, вкладывала листовки в конверты, ходила агитировать на Пирс 66. Сторонник Партии, член Партии, работник Партии, а потом пришел срок выбирать: кандидат от партии или уха. То есть выбор, понятно, не стоял, и все-таки она была благодарна Раано и его долларам. Она многое услышала из занятых ухой ртов его клиентов – достаточно, чтобы переписать партийную программу для выборов в Сыртскую Региональную Ассамблею и вывести партию на балконы победы по всему континенту. Она стояла на одном таком балконе с другими лояльными партийными работниками и аплодировала успешным кандидатам, но в душе думала: «Бедные, бедные марионетки». Она дергала за ниточки – и привела их к власти, велев слушать людей.

Слушайте, говорила она, слушайте людей, слушайте, что им нравится, что они ненавидят, что их злит, что их радует, что им небезразлично и что безразлично. Если партия слушает, партия побеждает. Но вообще-то она хотела, чтобы они слушали то, что велит им слушать Марья Кинсана.

– Тебе надо баллотироваться самой, – предложил ей Мохандас Джи, – ты столько знаешь о том, чего хотят люди. – Она отказалась. Тогда. Якобы самоотверженность. На деле – честолюбие. Ее время придет на мировых выборах через два года. В промежутке она стала молотом, а программа – наковальней, на которой выковывалась Новая Партия. Ярый дух реформ привел к кадровой чистке. Утвердили новую Коллегию Выборщиков, и немало пожилых реакционеров («профессиональные политики», обличала Марья Кинсана) по итогам местного тайного голосования не нашли себя в списках кандидатов. Но по головам Марья Кинсана не шла. Никто и никогда не должен разоблачить суть ее лицемерия: будучи хулительницей профессионализма, она старательно прививала миру политики целое новое измерение этого самого профессионализма. Слишком многие политические светила обладали властью ее уничтожить.

Макнув хлеб в уху, она стала наблюдать за рыболовецкой флотилией, возившейся с сетями и парусами у пирсов вдоль Океанского бульвара. Годы и десятилетки. На этих выборах она удовлетворится постом советника. Еще через три года придет время, и она вкусит славы в качестве главы партии. Чайки, пререкаясь, кружили над открытыми люками рыболовецких судов. Годы и десятилетки. Политика похожа на море. Программа партии – сеть, простолюдины – улов, а сама она – рыбак на траулере.

Раано Туриннен тяжело уселся напротив нее.

– Как вам обед, мисс К.?

– Как у вас водится, Раани, отменный.

– Ну отлично. Через пять минут вы на радио, хотите, послушаем.

– Терпеть не могу предвыборные передачи. Я на них блею, как лама. Не будем портить ничей аппетит. Пойдете завтра голосовать?

– Конечно. За вас, мисс К. – Раани, я вас умоляю. Тайна голосования – ваше конституционное право.

– О таком мне и рассказать нестыдно. Вот если кто со мной не согласен, может выметаться из ресторана.

– Демократические права, Раани, вы же знаете. Мы все вольны придерживаться любого мнения.

– Не в моем ресторане. Вот сегодня – приперлись два молокососа со значками Армии Всея Земли, стали раздавать флаеры, да? Такого я в ресторане не потерплю – сразу вышвырнул обоих. Вышло некрасиво, пришлось пару раз заехать им в торец. С ними была девка, так она пыталась выцарапать мне глаза, да? Я не знаю насчет ихней Армии Всея Земли, мисс К., ну то есть, мнения – это одно, а убивать, бомбить… ну, что-то с ними надо сделать, нет? Вы же сделаете что-то с этой ихней Армией Всея Земли, нет, мисс Кинсана? Вот я даже чуть струхнул: что, если они придут и спалят ресторан, я слыхал, они это могут. Вы же с ними что-то сделаете, мисс К.? Их надо остановить, у них крыша поехала, и эта их музыка – она не для детских ушей. Дети от нее звереют. Я в ресторане такого не допущу… Когда вас выберут, вы их остановите, я знаю.

– Остановлю, – сказала Марья Кинсана. – Даю слово. – Потом радио объявило, что сейчас будет политическая передача, от лица Новой Партии выступит мисс Марья Кинсана, и, пока играла музыка, она спросила себя, сколько еще политических обещаний выполнит столь же бескомпромиссно, как обещание уничтожить Армию Всея Земли.

Теперь, когда деревья стали большими и давали красивую тень, дедуля Аран проводил в саду все больше и больше времени. Ему нравилось размышлять о прошедшем. Он думал о своем детстве на Томпсоновских Водопадах, он думал о первой жене, Евгении, он думал о детстве сына и детстве сына сына. Он думал о приемной дочери, что стала диким, лютым ребенком, он думал о внучке, что против воли стала божеством, и внуке, Величайшем Снукеристе За Всю Историю Вселенной. Увидятся они еще или нет? Он думал о том, о чем думаешь, когда стукнуло сорок пять. И когда он об этом думал, ему нравилось, чтобы обед приносили прямо в сад, тогда он мог поесть в спокойствии, и никто не тревожил его воспоминаний, и Матушке приходилось один или два раза выходить в сумерках и возвращать его домой.

– Надо открыть сад для людей, – говорил Раэль Манделья, не забывавший о тугих карманах паломников, что стекались к его дочери. – Безмятежный Сад Серой Госпожи. Двадцать центаво за вход. – Не так давно Бедные Дети Непорочной Конструкции повадились звать ее Серой Госпожой.

– Не будет этого, – сказал дедуля Аран. – Это мой сад, для личного приватного пользования, для моей жены, меня и гостей, которых я решу пригласить. – Чтобы подчеркнуть приватность, он нанял ватагу отчаянно обнищалых Бедных Детей из бидонвиля, он же Град Веры, окружавший большую серую базилику, и заплатил им, чтобы они обнесли сад стеной. Довольный их усердием, он соорудил ворота, которые запирал на крепкий висячий замок, и один ключ клал в карман, а другой, на длинной золотой цепочке, повесил на шею жены.

Когда шумиха и беготня новой Дороги Запустения с ее дельцами, продавцами религиозной мишуры и обдирающими клиентов трактирщиками становилась невыносимой, они запирались в саду и слушали пение птиц и плеск рыб в ручье. Сажали цветы и кусты, ибо сад не завершен, покуда жив садовник, и, копошась в земле вдоль дорожек и клумб, обнаруживали уголки, за которыми вроде никогда и не ухаживали: тайные лощинки, крошечные водопадики, тенистые рощицы, лабиринт, песчаный сад, презеленая лужайка с солнечными часами посередине.