Яна Завацкая - Перезагрузка

Мое сердце застыло. Вот оно, значит, как. Значит, и Дана пропала из-за неё… Вокруг поднимался неясный шум, глаза сверкали, сжимались кулаки. А Пуля сидела впереди всё так же, безразлично, скрестив руки на груди и глядя на нас с презрением.

А что ей ещё оставалось делать? Впрочем, не знаю. Ведь я просто не могу её понять – это не человек, это тварь. Вроде мутов. Любого человека – даже вроде моей матери – я понять могу. Её – нет.

– Ситуация ясна. Задавайте вопросы, – устало сказал Ворон. Иволга поднялась.

– Пуля, послушай… зачем ты это сделала?

Пуля уставилась на нее, голос Иволги был мягким и как будто даже сочувствующим. Мне показалось, что в глазах Пули блеснула надежда.

– У меня мать больная, – хрипло сказала она, – брата убили в прошлом году. Сестре десять лет. Матери питание нужно, лекарства… она умрет.

– Сука! – крикнули из зала, – у всех матери!

– У Чёрного трое детей осталось!

– Мы из-за тебя дохнуть должны, да?

Дальше я не могла ничего разобрать, заорали все сразу. Пока Ворон не треснул по столу и не крикнул «тихо!»

Я снова посмотрела на Пулю – она закрыла лицо руками. Видно, даже ей это было слишком – вся ненависть, которая на нее обрушилась.

– Пуля, ты ещё что-нибудь хочешь сказать? – ясным голосом спросил Ворон. Она помотала головой. Оторвала от лица руки.

– Убейте меня, – пробормотала она, – я понимаю. Убейте.

Мне стало неприятно. Я ненавидела эту тварь, да, это не человек, но смотреть на её мучения все равно было тяжело.

Ворон кивнул.

– Какие будут предложения? – спросил он, – По военным уставам, хоть мы ими и пользуемся лишь частично, тут всё ясно, и думать не нужно. Но у нас нет суда. Нет трибунала. Иволга и предложила, чтобы мы… ну все вместе всё это решили. Что мы сделаем с Пулей за предательство?

– Смерть! – крикнул рядом со мной Мерлин. Он здорово изменился после смерти Настюхи – побледнел, похудел и вообще перестал улыбаться.

– Расстрелять!

– Повесить!

Ворон поднял руку. Все стихли.

– Поступило предложение – смертная казнь. Кто за – поднимите руки!

Потом осмотрел вскинутый лес рук и кивнул.

– Единогласно. Караул, уведите арестованную.

Пулю расстреляли на заднем дворе. Минимум участников – двое караульных и сам Ворон. Говорят, все произошло просто – Ворон подошел, приставил «Удав» к затылку Пуле и без промедления выстрелил. Я сама не видела, но слышала выстрел. Ждала, сидя на поленнице, накрытой брезентом, стряхнув с брезента снег. Двое караульных вышли, пошатываясь, словно пьяные. За ними – Ворон, такой же, как обычно, ничего особенного. Я спрыгнула с поленницы, подошла к нему. Черные глаза уставились на меня, и мне почудилось в них странное – благодарность, что ли.

– Маус… – он засунул «Удав» в кобуру, – ты тут ждешь?

– Да, – мы медленно пошли с ним со двора, – Ворон, а зачем ты сам-то? Ну сделал это?

– А зачем кому-то ещё руки пачкать, – буркнул он, – грязное ведь это дело, Маус, нет?

И я подумала, что да. Вроде бы смерть на каждом шагу вокруг, в смерти ничего особенного нет. И мы часто убиваем дружков. И всё равно вот такая казнь кажется грязным делом. Почему? Не знаю. Ведь это правильно.

– А тебе зачем пачкать? – спросила я.

– Я уже такое делал, – буркнул он. И мне вдруг стало его жалко. Делал он… каждый из нас делал что-нибудь этакое. Ерунда это. У меня бы тоже рука не дрогнула Пулю пристрелить, за Дану-то. Просто он за нас всех отвечает. Чувствует себя в ответе. За то, что Пуля предала. За то, что люди погибли из-за нее.

– Ворон, – сказала я, – я муки вчера с работы принесла, мы блинов сделали. Пошли чай пить, а?

Через пару дней пришла Айгуль, и мы с ней и Чумой, как и планировалось, отправились в швейную мастерскую Морозовой.

Располагалась мастерская на Бродвее. До войны это место еще так прозвали – там была пешеходная зона большая. Не помню, как эта улица на самом деле называлась, но все говорили – Бродвей. Там было много магазинов, я даже помню, как мать мне ботинки покупала, мороженое там в киосках было. Стояли высотные здания – офисы вроде. Но теперь Бродвей – совсем другое дело. По центру там прошел разлом, и домики двухэтажные в него как бы съехали, и теперь Бродвей – глубокий овраг, из стен которого растут развалины и даже целые дома. В середине торчит остов, его еще Башней называют – раньше была шестнадцатиэтажка. Весной, когда снег тает, по Бродвею речка течет, впадает в нашу Кузинку – этот ручей так и называют Бродвейка. Сейчас, конечно, замерзло все, изо льда по склонам оврага, над головой причудливо торчат дома, наклоненные под 45, а то и 90 градусов. Мы прямо по льду и пошли. Нет, не скользко – лед покрыт толстым слоем снега, и по нему уже тропинка протоптана народная.

Сначала на Бродвее никто не жил – как там жить-то? Но в последние годы на берегу оврага и речки стали строить новые дома. Вот натурально – новые, хотя для этого старые разбирали на кирпичи. Домов было немного – всего горстка. Строили их в основном дружки, под себя и дружину. Но вот, оказывается, в одном из домов располагалась швейная мастерская. Айгуль объяснила:

– Эта Морозова, она перед войной в Дождево жила. Муж ее шишкой был в городе. У них денег было завались, дома, машины, всё, что хочешь. И не только в Кузине, а и в Москве, и за границей где-то. Когда война началась, мужа, конечно, в армию не забрали, какое там. Они сразу в деревню подальше уехали, еще до Бомбы, продуктами запаслись, барахлом, целое бомбоубежище там для себя построили, набили запасами. И все равно потом мужа убили, из троих детей только одна девочка выжила, Верка. А сама Морозова сюда вот приехала, когда пальба закончилась. У нее все еще запасов полно осталось, она еще в деревне охрану нанимала себе. Здесь мастерскую открыла…

Я полюбопытствовала, сколько там платят швеям. Айгуль сказала, что только едой дают. А еду Морозова закупает на Заводе и у копарей в обмен на продукцию – пошитые вещи. Ткани ей привозят откуда-то.

– И много еды дают на неделю, допустим?

Айгуль стала отвечать, и по всему выходило, что в мастерской работать невыгодно – хуже, чем на Заводе. Платят чуть больше, чем мне за мои четверть ставки. То есть жизнь так, впроголодь – крупа, мука, на праздник – банка тушенки, ну и дары природы, конечно. А заставляли их вкалывать целыми днями, ничего другого, выходит, кроме швейной машинки, и не видишь. Единственное, когда заказов мало – у них простои бывали. Но тогда и еды не давали никакой.

– Словом, как везде – подытожила я, – либо у тебя время есть, чтобы жить, но нет еды, и ты дохнешь. Либо есть еда, но жизни тоже никакой нет, одна пахота.

– Ну а как ты хотела, – пожала плечами Айгуль, – по-другому в жизни не бывает. Все так.