Игорь Дубов - Куси, Савка, куси!

И только жутко заржал, роняя пену и кося на всадника налитым кровью глазом, бледный конь.

…Приходил он в себя медленно. Сознание отказывалось воспринимать окружающее, выхватывало его фрагментами. Кругом был мрак пополам с песком, плывущим в глазах, и сильно тошнило.

«Плохо, – подумал он. – Что-то со мной случилось…»

Он пытался вспомнить, что произошло, и понять, где он. Но ничего не вышло, снова все растеклось мягкими пестрыми волнами, и Свирь почувствовал, что сейчас опять потеряет сознание. Оно уходило, заманчивым дурманом качалась зеленая муть перед глазами, но он уже держался за тоненькую ниточку, соединявшую его с миром, судорожно сцепив зубы, словно пальцы.

Он был на погружении. Его послал Ямакава. Он выполнял какое-то задание Ямакавы. Он точно помнил, что выполнял задание. Только вот – какое, что он здесь делал? Он выполнял какое-то задание, ц что-то с ним случилось. Может быть, теперь он умирает и скоро умрет. Но это неважно. Потому что он выполнил то, что ему было поручено. Хорошо бы вспомнить – что.

Он почувствовал солоноватый вкус крови и тошноты во рту. Мрак перед ним кое-где был утыкан блестящими точками, и Свирь вдруг понял, что лежит на земле и смотрит в затянутое редкими облаками ночное небо. Сознание медленно прояснялось. Но тела он не чувствовал. Была только безвольная слабость. А потом пришла боль. Боль была одновременно в затылке, в правом боку и в плече. И еще было ощущение жесткой земли под спиной. Боль билась внутри сама по себе, даже если он не шевелился. Ее было слишком много, и он понял, что может не справиться с ней. Не владея собой, Свирь закрыл глаза и застонал. И в эту минуту он вспомнил конец.

Дверь сорвалась. Это сорвалась дверь, и его ударило в затылок. Он стоял у темпоратора. Значит, он выходил из погружения. Ну, конечно, он выходил, ведь он выполнил задание. Наверное, Ямакава знает, что с ним, и скоро его найдут. Странно, что до сих пор никого нет. Но все будет хорошо. Сейчас ему уже лучше, чем было, и скоро его найдут.

Свирь пошевелился, стараясь лечь поудобнее, и судорожно втянул воздух. Боль пронзила его, подняла над землей и бросила вниз, скрутила, как мокрую тряпку, снова выключая сознание. В коротком секундном бреду мелькнул Пайк с коробочкой анестизатора, какие- то шланги, залитая солнцем улица. Свирь хотел попросить, чтобы кто-нибудь снял эту проклятую боль, но голос отказал ему, а потом Пайк исчез, и Свирь понял, что все еще лежит на земле.

Плечо сильно распухло, Свирь решил, что оно сломано, – это был не вывих, в этом он как-никак разбирался. Кроме того, было сломано ребро. Плюс, видимо, сотрясение мозга, а может быть, и ушиб. Надо было лежать. За сутки биомодуль должен привести его в норму.

Скорее всего, он был на Земле. Он не знал, что с ним случилось, с ним могло случиться все, что угодно, но, скорее всего, он был на Земле. Только когда – на Земле?!

– Малыш… – позвал он в ознобе, и холодный ужас надвинулся сзади и сбоку, вонзил когти в затылок.

Малыш молчал. Такого не могло произойти даже' в принципе! Малыш был жестко привязан к импульса- торам в коре. Лишиться связи с Малышом он мог, только уйдя в свое время. Только в свое – так был рассчитан прокол-пакет. И тем не менее, он был в другом времени. Не в своем, и не в том, где существовал Малыш. Он прошел огонь и воду и думал, что это все, но, оказывается, остались еще какие-то выдыхающие реквием трубы, в чьих змеиных извивах ему и придется, видимо, сложить свои косточки.

Закрыв глаза, он лежал на спине и слушал свою боль.

«Нет, – сказал он себе. – Это не самое страшное. Ты же знаешь, что это еще не вечер. Ведь ты пока жив. Надо сесть. А еще лучше – встать. Только бы не свалиться от шока. Попробуй пока сесть. Повернись. Теперь согни руку. Вот так».

Он перевалился на левый бок и, поджав ноги к груди, попытался стать на колени. Это у него не получилось, но он сел, опираясь на здоровую руку. С минуту он приходил в себя. Потом позывы к рвоте прекратились, и Свирь почувствовал, что его колотит дрожь.

Темень почему-то была совершенно непроглядной, но он все равно знал, что сидит на дне пологой низины, густо поросшей неласковой колючей травой и невидимым в темноте кустарником. Немного дальше начинались редкие деревья. Они росли и спереди, и сзади совершенно одинаково, но правильный путь был впереди, в ту сторону, куда он сидел лицом; та сторона была главной, а сзади – неглавной, а уж вправо и влево и вовсе ни к чему было идти.

Если бы его спросили, откуда он это знает, он бы не ответил, он вообще вряд ли бы ответил сейчас на какой угодно вопрос. Но, тем не менее, он был совершенно уверен, что все обстоит именно так.

Можно было дожидаться рассвета здесь, однако Свирь все-таки решил встать. Он обретал себя с каждым движением, проламываясь сквозь боль и слабость, и ему казалось, что если он останется сидеть здесь, он умрет. Надо хотя бы вылезти наверх, на вершину бугра. Он дойдет туда, как бы плохо ему ни было. И тогда уже не встанет, пока не рассветет. Он будет лежать на бугре и ждать восхода. А пока что туда надо дойти.

Вставал он очень долго – сперва на колени, потом, закусив стон, в рост. Больше всего он боялся потерять сознание от боли. Но, в конце концов, все-таки встал. Потом он брел, а вернее – тащился вперед, медленно переставляя ноги, зная, что идти немного, всего десятка три, а может, четыре вот таких вот шагов, брел, поддерживая левой рукой сломанную правую, брел и никак не мог дойти.

Если бы рядом был кто-нибудь, даже если бы он просто знал, где он, он бы ни за что не встал. Но то, что случилось с ним, было так ужасно, что эти пьяные четвертьшаги давали ему единственную возможность жить, были его чудом и его спасением.

На верхушке холма ноги его подогнулись, и хоть он и успел выставить вниз здоровую руку, толчок был так болезнен, что он несколько минут сидел, уронив голову на грудь, сжавшись вокруг снова раздувшей его тело пульсирующей боли.

Странный свет заставил его разлепить веки. Сперва он даже не понял, что произошло. Облака на небе разодрались вокруг луны, и в призрачном блеске стало видно далеко и хорошо. Теперь из мрака выступили и окружающие его деревья, и наполненная густой тенью низинка позади, откуда он только что выбрался, и нечто, неясно вырисовывающееся перед ним в ночи как концентрированное количество густой и плотной темноты, и большой холм, возвышающийся над этой черной неподвижной массой.

Кровь на затылке засыхала и неприятно стягивала кожу, мешая поворачивать голову. В какую-то секунду у Свиря мелькнула догадка, но в голове все путалось, и прошло несколько минут, пока он вспомнил эту мысль. И тогда он изо всех сил вгляделся туда, где теперь хорошо слышалось журчание воды между ним и загадочным холмом. На этот раз он хорошо рассмотрел темные бугры слева от холма, и сам холм, который, казалось, тихо гудел, так же неровно бугрился непонятными выступами.