Игорь Дубов - Куси, Савка, куси!

Однако ему повезло. Почти сразу, едва дойдя до дороги, он увидел телегу с двумя угрюмыми мужиками, которые проехали мимо, даже не ответив на его приветствие.

– Эй! – крикнул он вслед. – А кто на Москве сидит-то?

И уже повернулся было идти, не дождавшись ответа, как в спину ему донеслось:

– А князь Василий установился. Василия Дмитрича сын.

И телега покатилась дальше, а Свирь замер, где стоял, переваривая информацию.

Была первая половина пятнадцатого века. На великокняжеский престол, видимо, только-только сел Василий Темный. И то, что неясно было, какой все же сейчас год, практически ничего не меняло. Уже выросла к югу от Москвы цепь построенных на века монастырей, набирала могучую силу Троице-Сергиева обитель, закончен был Успенский собор в Кремле. Татары были отброшены от этих мест, и даже кровавый хан Едигей не решился идти на приступ. Русь начинала строиться, и именно здесь зарождалось сейчас сердце будущего государства. Задача имела решение, предстояло только найти – какое.

«Не спеши, – сказал он себе. – Здесь нельзя ошибиться. У тебя всего один заряд. Впрочем, ты сразу поймешь, попал ты или нет. Если твое послание зафиксируют, они материализуются в первые же секунды после того, как ты его пошлешь. Интересно, кто это будут «они»? Я, наверное, первый увижу наших потомков. Но для этого надо угадать. Надо всего лишь угадать».

Он вдруг понял, что идет по дороге к Москве, и резко остановился. Может быть, этого делать как раз и не следовало. Определять, что он будет искать, надо было здесь. Мальчишка Василий, Фотий-митрополит, враждующие Дмитриевичи… Нет, это было не то! Жалко, что ушла уже старая гвардия героев Куликова. Дмитрий Донской, Алексий, Сергий Радонежский – вот кто всегда был интересен для потомков. Может быть, мощи Радонежского… Но для этого придется идти аж в Сергиев посад… Господи!

Свирь медленно обвел остановившимся взглядом горизонт. Андрей Рублев! Ведь именно сейчас, только что, он расписал или еще расписывал Благовещенский в Московском Кремле, Успенский во Владимире, Спасский в Андроньевском, работал в Святой Троице…

Свирь сделал несколько неуверенных шагов, потом вернулся назад, потоптался и сошел на обочину.

«Только не суетись! – сказал он себе. – Все это здесь и никуда не денется. Надо лишь не ошибиться в выборе. Хватит ошибок – вон куда занесло…»

В Москву с комбинезоном за пазухой идти нельзя – это очевидно. Владимир и Троица далеко. И Звенигород далеко. Может, Рублева приглашали еще куда – Свирь не мог сейчас вспомнить. Впрочем, он и не старался. Предсмертные рублевские фрески в Спасском соборе находившегося рядом Андроньевского монастыря через пятьсот лет были безвозвратно уйичтожены. Кто-то наверняка должен захотеть их увидеть – в этом Свирь почти что не сомневался.

«Погоди, – уговаривал он себя, – Не торопись, проверь все еще раз».

Самым разумным было, конечно, снова уйти в лес и пролежать там еще день. Но Свирь понимал, что долго теперь все равно не вылежит. Решать надо было сейчас. И идти сейчас. Через Неглинную, где-нибудь повыше, обходя посад, Кучково поле и сады, и потом по любому ручью к Яузе, вниз, вниз, быстрее, как можно быстрее – к заветному Спас-Андроньевскому монастырю.

До монастыря ему было идти отсюда со всеми остановками и переправами часа четыре. Или даже пять, поскольку босиком. И все же он мог дойти туда засветло.

Идти было тяжело. Слабость накатывала волнами и отпускала, оставляя дрожь в ногах. Он шел, и раскаленное, заваливающееся то вперед, то назад небо наотмашь било его по голове, вминаясь в плавящийся мозг; и жаркая хмарь колыхалась перед глазами, обжигая ресницы; и земля была нетвердая, неверная, словно трясина. В горле булькало и сипело, и дышать было нечем, и он судорожно хватал горячий воздух, с натугой раздирая легкие, но не падал, а шел, шел. к качающемуся неровному горизонту, мотая головой, сплевывая соленую слюну, шел, и за ним, не впереди и не рядом, а именно сзади, чтобы он мог опереться на их взгляды, шагали все, кого он когда-либо знал. Они не всплывали в его сознании бесплотными химерами, не переворачивались страницами привязанных к’ действительности воспоминаний, они просто были и, шагая сзади, заполняли своим бытием все окружающее его пространство, отчего воздух казался мутным и густым.

Он вышел к Неглинной чуть выше ее слияния с Напрудной и, не в силах раздеться, сразу полез в воду. Берега Самотеки были топкие, илистые, и он порядком вывозился в грязи, пока перебирался через такую же узкую и мелкую, как и сотни лет спустя, речушку.

Потом, перейдя Напрудную и добравшись до Троицкой дороги, он позволил себе отдохнуть, прячась за ближайшими к дороге деревьями, опытным партизанским взглядом оценивая открытое пространство перед броском. Троицкая дорога была пустынна. Люди почему-то вообще не встречались ему. Три или четыре раза он видел мелькавшие в высокой траве или далеко в просветах между деревьями рубахи, но они плыли другими курсами и быстро исчезали.

Мертво зависшее в зените солнце стало за это время палить еще нещадней. Оно словно плескалось в его кипящей крови, пока он, вытирая грязной ладонью лоб, тяжело дыша и постоянно облизывая губы, медленно шагал в мокрой, дымящейся паром одежде по поросшему цветочками и лебедой лугу, скатываясь с пологого холма к новой – теперь уже Стромынской – дороге.

Совсем недалеко дорога пересекала какую-то речку, которая явно текла к Яузе. Но еще с холма Свирь углядел за переправой село и, резко отвернув в сторону, должен был теперь пробираться к речке вслепую, через лес. Кровь гулко стучала в голове, словно в колоколе, и в глазах мыльными пузырями переливались цветные пятна, и до жути, до рези в скулах хотелось сесть и отдохнуть.

«Ну его к черту, – думал он, словно прожевывая ставшие вдруг тягучими мысли, – не могу я ну не могу ведь больше хотел бы я посмотреть кто так сможет никто бы не смог вот и я не могу и гори оно синим пламенем и нечего уговаривать какие могут быть уговоры что я нанялся что ли пусть кто хочет тот и идет а я все хватит сказал не могу и точка я свое отходил лягу сейчас и плевать я хотел я значит или а как до дела так фиг с маслом нет уж дудки нашли можно сказать дурака…»

Он встряхнулся и, поняв, какую несет чушь, обрадовался, что нет Малыша, и, значит, нет записи, и никто не узнает, как он разговаривал сам с собой.

В эту минуту он услышал журчание справа от себя, хотя речке полагалось быть слева, и, недоумевая, свернул в ту сторону. Однако далеко идти не пришлось. Лес кончился, и Свирь обнаружил, что стоит у впадения какого-то достаточно полноводного ручья в ту самую речку, к которой он шел. То, что он оказался между речкой и ручьем, было для него, честно говоря, неожиданным. Он совсем забыл о существовании этого ручья. Но зато теперь он точно знал, где находится. Он стоял у слияния Чечеры и Ольховца, и до монастыря отсюда было рукой подать. Самого монастыря пока еще не было видно из-за торчащих на пути холмов. Он вообще стоял несколько ниже по Яузе. Но зато теперь уже, во всяком случае, близко.