Роберт Шекли - На суше и на море 1963

У Василия оказалась межреберная невралгия. И откуда только берутся такие странные болезни?

Мы с головой ушли в работу — надо же отвлечься от горьких дум, невольного простоя, неопределенности впереди, надо же начать обработку карт, подготовку паспортов.

Как-то так получилось, что мы все стали делать сообща. Вместе обрабатывали гербарий, вместе разбирали почвенные образцы, просматривали и приводили в порядок дневники, описания, карты.

Аркашка виновато стоял у конторы, притихший, покрытый пылью. Каждое утро, проходя мимо него, мы приветствовали осиротевшую машину похлопыванием по капоту.

Однажды утром, когда мы перебирали гербарий, Оля крикнула, взглянув в окно:

— Смотрите, кто-то приехал, и что за фургон!

Действительно, в конце улицы показался странный движущийся предмет, похожий на допотопный фургон бродячих артистов.

Мы выбежали на улицу. Из фургона посыпались чумазые, усталые, но бодрые… «северяне».

— Ребята, — радостно возвестил картограф «северян», — через три дня надо уезжать домой, а то опоздаем на занятия!

Через три дня… А наше белое пятно?..

Пока мы болтали с ребятами, помогали им разгрузиться и осматривали занятное устройство на кузове, Елена Сергеевна тихонько переговаривалась с Олегом Николаевичем. До меня долетели ее слова о том, что хорошо бы нам позаимствовать их шофера недельки на полторы (я тоже об этом подумывал, вот совпадение!). Потом услышал спокойный голос Олега Николаевича:

— Нам с тобой, Лешка (он так иногда называл нашу начальницу), все равно придется задержаться, а ребят отправим всех вместе через три дня. Ваше белое пятно мы вчера закончили.

…Вот и прошло лето, большое, горячее лето среди песков, солнца, полыни, среди хороших товарищей. Накануне нашего отъезда Вася начал вставать. Тепло проводили Мишу Маленького, оказавшегося Бочкаревым.

Мы упаковываемся. Оля посматривает в окно, рядом с ней Олег Николаевич раскуривает трубку. Я, кажется, не говорил, что он курит трубку, у него это очень красиво получается. Почему я не курю, да еще трубку?

С улицы доносились какие-то странные звуки. Я вышел. Звуки лились прямо с неба. Посмотрел вверх. Сотни, нет, тысячи птиц ходили в несколько ярусов, водили огромные хороводы и кричали тоскливо, протяжно, выматывая душу. Да это же журавли. Вот один из хороводов разбился. Начал вырисовываться неправильный треугольник и, оформляясь, потянулся к югу. За ним — другой. Снова, как комары-толкуны, заходили птицы на разных высотах. Некоторые рои поднялись так высоко, что их уже не стало видно. Что-то жуткое и грустное было в этих прощальных криках отлетающих стай. Это лето уходило от нас.

В день отъезда на рассвете я пошел прощаться со степью. Вернее, еще до рассвета. Пошел на курган, что «на перепутье всех ветров». Прохладно. Тихо. Только слегка шелестит песок под ногами.

Подо мной расстилалась темная равнина. Я ждал самого чудесного мгновения. И дождался. Когда первые лучи солнца брызнули из-за горизонта, повсюду вдруг вспыхнули миллионы драгоценных камней. Весь бескрайний простор искрился неисчислимыми алмазами.

Через несколько минут поднявшееся солнце растопило иней на траве, алмазы потускнели и обтаяли. Но тот миг был незабываем.

Когда я вернулся, ребята уже таскали вещи. В дверях стояла Ольга и сладко зевала. В руках она держала свои изящные туфельки на тонких каблучках. Неподобранные волосы темной волной падали на плечи.

— Где ты пропадал, Борис? — спросила она.

— Ходил на курган, а что?

— А я хотела пригласить тебя встретить солнце на кургане, да опоздала.

— Скажи, проспала, а не опоздала.

— Ну, проспала.

Мне стало весело. Вместе с ребятами я принялся грузить наш скромный багаж. Может быть, это ничего, что я не курю трубку.

Нас провожал весь поселок. И долго еще у крайнего домика были видны две фигуры — высокого мужчины и небольшой женщины в теплых брюках. Оля долго махала им своим красивым платком.

Оба отряда дружно пели:

Глава из книги

Перевод с английского В. Панкратьева

Рис. С. Золотова

Утром 15 апреля 1958 года в помещении пивного бара никелевой шахты в местечке Норт-Ранкин, прилепившемся на западном побережье Гудзонова залива, собрался Территориальный суд. Судья церемонно занял свое место. Справа от него за сосновым столом ерзали от неудобства на жесткой деревянной скамье шесть присяжных. Перед ними — аудитория, состоящая главным образом из эскимосских женщин и свободных от работы шахтеров, старавшихся не заглушать процедуры судопроизводства скрипом старых стульев.

Подсудимая сидела по правую руку от судьи. На ее лице застыла растерянная улыбка, а в глазах можно было прочесть полное отсутствие понимания происходящего.

Она напоминала пришельца из какого-то далекого мира, который необъяснимым образом очутился у нас. Это сравнение было не так уж далеко от истины, так как Кикик была в действительности вырвана из другого пространства и времени, чтобы очутиться в этом месте и отвечать на обвинения, выдвинутые против нее.

Те, кому она должна была отвечать, приехали издалека. В течение многих дней самолеты слетались к кучке однообразных временных строений, беспорядочно разбросанных у мрачного копра этой арктической шахты. Они пересекли полконтинента, но ни один из них не покрыл и незначительной части пути, пройденного Кикик.

Кикик пересекла пятисотлетнюю пропасть. Она вышла из века, о котором мы ничего не знаем, и из мест, которые так неприветливы, что не наберется и двух десятков белых людей, проникших туда. А географы сказали бы: она с озера Эннадей, что в каких-то двухстах милях к западу от Гудзонова залива, из сердца тундры.

Ее путешествие из Эннадей в Норт-Ранкин, продолжавшееся десять лет, началось в 1948 году, когда Кикик и ее народ, называвший себя игальмиутами — «те, которые живут отдельно», впервые были официально замечены нами. До этого года игальмиуты не видели ни одного миссионера, государственного агента или вездесущего полицейского. Их единственное знание о нас почерпывалось путем непостоянных контактов с факториями, контактов, приносящих игальмиутам ружья и муку, болезни и голод и такую высокую смертность, что между 1914 и 1948 годами из пятисот человек в живых осталось пятьдесят.

Но вот в 1948 году кончилась изоляция людей. Их стойбище посетил полицейский. Он торжественно зарегистрировал все живые души, повесив каждому на шею собачью бирку с номером. С этого момента игальмиуты официально стали канадцами. Их существование, можно сказать, было наконец-то узаконено.