Вацлав Серошевский - Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ

– Что съ вами?.. Васъ разстроили?! – спросила Ліенъ по-русски, когда мы вечеромъ усѣлись за общій столъ на верандѣ.

– Нѣтъ, ничего!..

– Зачѣмъ вы скрываете?! Или это касается насъ? – добавила она, блѣднѣя.

Я взглянулъ на нее, на темнѣющій крошечный дворикъ, на небо съ зарей, потухающей надъ дальней панорамой города, прислушался къ знакомому гулу затихающихъ колоколовъ и вдругъ… рѣшилъ сказать ей все.

– Слушайте, Ліенъ: управляющій предлагаетъ вамъ годовое жалованье отца и… издержки… въ обратный путь…

Дѣвушка, видимо, не понимала.

– Зачѣмъ?.. А вы?!

– Я тоже… вѣрно скоро… уѣду… Мать настоятельно требуетъ, чтобы я… вернулся!..

Слова эти прозвучали для меня глухо, странно, точно чужія слова, и я сейчасъ же пожалѣлъ, что ихъ произнесъ. Но было поздно уже. Ліенъ вздрогнула, слегка наклонилась впередъ, грудь ея сильно заволновалась, затѣмъ она быстро овладѣла собой.

– Когда же это… Когда?… – спросила она чуть слышно.

– Не знаю… Не скоро… Послушайте, Ліенъ… Это не все… У меня есть… сбереженія… Я съ радостью… Вы мнѣ доставите величайшее наслажденіе… Это составитъ вмѣстѣ небольшую сумму, но вы… – заговорилъ я, и вдругъ почувствовалъ такое отвращеніе къ себѣ, что умолкъ.

– Ахъ! не то… не то! – сказала, подымаясь, Ліенъ.

– Да, Ліенъ, не то… – машинально повторилъ я.

Глаза наши на мгновеніе встрѣтились…

– Пойми, Ліенъ… я чужестранецъ… Я не могу… остаться здѣсь…

– Понимаю, высокочтимый учитель мой!.. Пусть будетъ такъ, какъ тебѣ угодно! Да хранитъ тебя вѣчно Высокое Всеобъемлющее Небо.

Она поклонилась мнѣ въ ноги красивымъ китайскимъ поклономъ, котеу, и исчезла въ глубинѣ дома раньше, чѣмъ удивленная мать и братъ успѣли ее разспросить о случившемся. Они нѣкоторое время глядѣли на меня вопросительно, широко открытыми глазами, но я не былъ расположенъ разговаривать, и они вскорѣ ушли другъ за другомъ съ веранды. Я остался одинъ. Быстрыя тѣни южной ночи наполнили уже мракомъ и сосѣднюю рощу, и дворикъ; городъ вдали мерцалъ цвѣтными огоньками; отъ заснувшаго монастырскаго сада повѣяло ароматной прохладой. Теплая, влажная, душная ночь смѣнила знойный день.

Мнѣ не спалось. Вопреки всѣмъ китайскимъ обычаямъ, я сошелъ внизъ и отправился гулять въ монастырскую рощу. Прогалины дорожекъ чуть значились во мракѣ. Нѣсколько неугасимыхъ лампадъ, горящихъ въ открытыхъ капищахъ въ чащѣ казались звѣздочками, мерцающими среди тучъ на дальнемъ небосклонѣ. Толстыя, вычурныя, многоэтажныя башни пагодъ, подымающіяся тамъ и сямъ выше деревьевъ, казались мнѣ исполинскими сѣверными елями. Я подошелъ вплотную къ одному изъ безчисленныхъ одинокихъ алтарей, прячущихся въ кустахъ и цвѣтахъ, и при слабомъ мерцаніи лампады замѣтилъ въ вышинѣ темное, таинственное, улыбающееся лицо Будды, а около него уродливыя фигуры китайскихъ идоловъ съ оскаленными клыками и грозно сверкающими бѣлками огромныхъ глазъ… Ихъ ярко раскрашенныя губы, казалось, были вымазаны кровью… Я долго стоялъ здѣсь, не будучи въ состояніи оторвать глазъ отъ этихъ ужасныхъ лицъ… Мнѣ казалось, что они жестоко насмѣхаются и надъ моимъ душевнымъ разладомъ, и надъ кроткой улыбкой первопрестольнаго Будды…

– Ничего! Пустяки!.. Онѣ устроятся, – рѣшилъ я вдругъ, – лавочку откроютъ въ какомъ-либо городѣ или купятъ кусокъ земли на имя Маджи… Я имъ оставлю свой адресъ, чтобы онѣ могли въ случаѣ особой нужды обратиться ко мнѣ, и я помогу имъ… Незачѣмъ только… сентиментальничать! Въ сущности я… не люблю Ліенъ. Во мнѣ говоритъ простая жалость… не больше! Я привыкъ къ нимъ… Мнѣ трудно подумать, что этотъ нѣжный, воспитанный мною цвѣтокъ, эта душа, тонкая, добрая и отзывчивая, достанется – можетъ быть, современемъ, грубому, грязному и суевѣрному китайцу… – раздумывалъ я.

И опять сердце мое почему-то болѣзненно сжалось, и грусть вновь овладѣла мною. Я съ поникшей головой повернулъ обратно домой по покрытымъ мракомъ дорожкамъ. Я не нашелъ успокоенія. Вопросы и картины копошились, всплывали во мнѣ и, не получивъ отвѣта, давали мѣсто другимъ. То видѣлъ я себя на родинѣ богатымъ, независимымъ, ищущимъ сердечныхъ развлеченій въ кругу красивыхъ европейскихъ женщинъ, то кротко глядѣли на меня преданные бархатные глаза Ліенъ. „Имъ все доступно, а я… рабыня, выведи меня изъ темницы!“ – шептали ея тонкія милыя губы.

Наконецъ, въ болѣе свѣтлой прогалинѣ среди кустовъ зачернѣли на бугрѣ на фонѣ звѣзднаго неба очертанія нашего домика. Двойная его крыша съ вздернутыми углами подымалась выше каменной ограды двора. Жгуты плюща и дикаго винограда свѣшивались по стѣнѣ съ обѣихъ сторонъ открытыхъ воротъ. Внизу тихо журчалъ потокъ въ канавѣ, вымощенной большими мшистыми валунами. Пахло крѣпко сыростью и душистыми цвѣтами. Я тихо вошелъ во дворъ и направился къ беззвучно спящему дому. Я уже поднялся по каменнымъ ступенямъ на веранду и собирался пройти въ двери, какъ вдругъ поразила меня странная тѣнь, притаившаяся за однимъ изъ столбовъ навѣса.

– Это вы, Ліенъ? – спросилъ я шопотомъ.

Тѣнь не отвѣчала. Мнѣ почудилось, что это привидѣніе, что это образъ погибшаго преждевременно Ми… Я съ трудомъ поборолъ суевѣрный ужасъ и приблизился къ фигурѣ. Она не шевелилась и только, когда я протянулъ руку и коснулся пальцами теплыхъ плечъ дѣвушки, – та обернулась.

– Что вы дѣлаете, Ліенъ?.. Уже поздно… идите домой… Вы наживете лихорадку… – сказалъ я мягко.

Дѣвушка не отвѣчала; мнѣ показалось, что она плакала, и я стоялъ въ смущеніи, не зная, что мнѣ предпринять, и раздумывалъ, какъ половчѣе удалиться.

– Итакъ, вы остаетесь! Какъ знаете, Ліенъ… А мнѣ пора… Завтра утромъ въ обычный часъ мнѣ нужно на заводъ!..

– Останьтесь… – заговорила она тихонько… – Вѣдь скоро васъ совсѣмъ не будетъ… Поговорите немного, какъ раньше! Разскажите, какъ намѣрены устроиться тамъ, гдѣ насъ не будетъ. Что съ нами будетъ тогда, я но могу представить себѣ?!. Для меня все тамъ темно, все тамъ… скучно! Мать ваша вѣрно важная престарѣлая госпожа?.. Скажите, подумаете ли вы когда-нибудь о насъ?.. О, досточтимый учитель мой, вы исчезнете, точно запахъ голубого цвѣтка! И вспомните ли вы когда-нибудь вашу желтолицую ученицу, которая… когда кругомъ васъ будетъ…

Голосъ ея оборвался, я ждалъ продолженія охваченный глубокимъ волненіемъ.

– Я, Ліенъ, чужестранецъ… Я не могу… Ради тебя я не могу… – повторялъ я все то же.

– Я знаю. Да хранятъ тебя боги всего міра! Пусть въ спокойствіи побѣлѣютъ волосы твои… Пусть годы твои весело пройдутъ вблизи родныхъ могилъ… Ты точно лучъ солнца прошелъ сквозь жизнь мою и будешь жить вѣчно въ воспоминаніяхъ моихъ, подобно поясу радуги… Развѣ могу я сердиться на тебя за твое добро?.. Виноватъ ли ты, что ты не обидѣлъ меня, ничтожную рабыню?.. Вѣдь я слуга твоя, а ты пощадилъ меня?! Ты могъ прогнать меня подобно, собакѣ, а ты позволилъ глядѣть въ твое лицо, слушать твой голосъ, высматривать твое появленіе… Мы были бѣдны и голодны и черезъ тебя только стали богаты и сыты…