Вацлав Серошевский - Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ

– Готовь ужинъ! – сказалъ Хабджій женѣ и подсѣлъ къ гостю.

– Вотъ мой домъ – казалъ онъ, протягивая впередъ руки. – Что, скверный, неправда ли? Не знаю, хорошо ли тебѣ здѣсь будетъ? Въ дождь вода течетъ на голову, зимой холодно; я вѣдь предупреждалъ, что я бѣдный человѣкъ. Самъ ты говорилъ, что хочешь жить на одномъ мѣстѣ. И то правда; такому барину, какъ ты, не подобаетъ шляться изъ юрты въ юрту. Только подумай самъ, хорошо ли будетъ тебѣ у насъ? Тебѣ нуженъ бѣлый, хорошій домъ – ты „нуча“, тебѣ нужно ѣсть мясо и хлѣбъ, подъ ногами имѣть полъ, на столѣ тарелки и серебряныя ложки, а у насъ ничего этого нѣтъ; домъ, самъ видишь, плохой… скота у насъ мало, мы бѣдные! Дадимъ, что у насъ есть, да пища-то наша не больно лакомая; все „соратъ“ да „соратъ“. Дикій якутъ, самъ знаешь, все съѣстъ.

– А волость тебѣ ничего не платитъ за мое содержаніе? – вдругъ спросилъ молчавшій все время пришелецъ.

– Да нѣтъ же! У насъ тутъ иные обычаи, у насъ „нуча“ возятъ изъ юрты въ юрту, гдѣ они живутъ по нѣскольку дней; но ты самъ говоришь, что не будешь ѣздить, что тебѣ это уже надоѣло, что ты хочешь жить на одномъ мѣстѣ. Прекрасно! Отлично! Вотъ тебѣ и посовѣтую, какъ другу посовѣтую, такъ какъ я тебя люблю. Я вообще люблю „нуча“. Славный народъ, красивый народъ, богатый народъ, умный народъ! Такъ вотъ, не живи ты у меня! Пойди завтра на собраніе и скажи господамъ князьямъ, что не хочешь жить у меня, что я бѣденъ, что у меня ничего нѣтъ, что мой домъ неудобенъ и грязенъ… скажи имъ, а ужъ они найдутъ тебѣ хорошее жилище, гдѣ тебѣ можно будетъ жить постоянно. Ну, такъ какъ же? Самъ подумай! Въ нашей странѣ хлѣбъ не растетъ, все у насъ получается отъ скота: и одежда, и пища, и деньги. У богатыхъ много коровъ, много кобылъ, у нихъ поэтому и много сливокъ, много масла, говядины… у нихъ есть теплая одежда, есть дома… Отчего ты не хочешь жить у богатыхъ?

– Да я же хочу!.. – крикнулъ пришелецъ, – но волость сюда меня назначила!

– У богатыхъ – продолжалъ Хабджій, не обращая вниманія на это восклицаніе – тебѣ было бы хорошо, ты былъ бы сытъ, чисто жилъ бы! Такъ вотъ пойди завтра или послѣзавтра на собраніе и скажи: я не хочу жить у него, онъ бѣденъ, и плохо ѣстъ и плохо кормитъ, домъ у него грязный, и вода протекаетъ съ крыши… Ты увидишь, какъ у меня течетъ вода съ крыши, когда станутъ итти дожди…

– Пойдешь? что? – спрашивалъ онъ настойчиво.

– Не морочь ты меня. Я, братъ, старый воробей – отвѣтилъ на чужестранномъ языкѣ пришелецъ и отвернулся.

– Нѣтъ! Такъ ты всегда будешь сидѣть у меня! – съ подавленнымъ отчаяніемъ и бѣшенствомъ вскричалъ якутъ.

– Не знаю! Теперь лѣто! теперь вездѣ хорошо, а потомъ увидимъ.

Хабджій на минуту задумался, плюнулъ въ сторону, всталъ и подошелъ къ огню.

– Чего ты копаешься – крикнулъ онъ сердито, обращаясь къ женѣ – подавай ужинъ.

Онъ задыхался отъ злости.

– Пень деревянный – проворчалъ онъ, всматриваясь въ зеленоватые, холодно-спокойные, устремленные на огонь глаза хайлака, въ его широкое лицо, на которомъ лежалъ отпечатокъ чего-то грознаго и неудержимаго – разбойникъ! Ледяные глаза! – злился якутъ. Все его краснорѣчіе, которымъ онъ такъ гордился и которое онъ вырабатывалъ въ теченіе трехлѣтней службы въ своей волости въ качествѣ десятскаго, не произвело ровно никакого впечатлѣнія – чортъ бы его побралъ!

Но громко Хабджій не сказалъ ни слова; онъ только сердито сплевывалъ. Ужинъ для пришельца былъ поставленъ особо, но онъ самъ подозвалъ къ себѣ хозяевъ и даже далъ имъ къ чаю по горсти сухарей, остатокъ своей тюремной пищи.

– А вѣдь онъ добрый – казалъ якутъ громко, съ хитрой, едва замѣтной улыбкой, будто бы обращаясь къ женѣ.

Керемесъ, молча, осторожно, точно тѣнь, сновала по избѣ, постоянно обходя вокругъ очага, чтобы ни на одно мгновенье не заслонить огня разсерженнымъ мужчинамъ. Однако, она замѣтила нѣсколько разъ, что непріятный взглядъ хайлака былъ направленъ на нее; хайлакъ также замѣтилъ, что и она, хотя осторожно, но все-таки все время поглядываетъ на него. Онъ поэтому и закрутилъ усъ и пригладилъ густые волосы.

Керемесъ до сихъ поръ не видала русскихъ, кромѣ попа и волостного писаря, которые, какъ здѣсь родившіеся, лицомъ были совершенно похожи на якутовъ; этотъ хайлакъ былъ первымъ человѣкомъ съ юга, съ которымъ ей случилось встрѣтиться.

– Ой! какой громадный!.. А на рожѣ волоса растутъ, точно у собаки – съ отвращеніемъ замѣтила она мужу, ложась спать – А надолго?

– На мѣсяцъ!

– Боже мой! Такъ долго!

– Что же я подѣлаю? – отвѣтилъ Хабджій – приказали, – и, перевернувшись на другой бокъ, заснулъ.

Керемесъ долго не могла сомкнуть глазъ. Передъ ней все время стояла фигура хайлака въ томъ видѣ, въ какомъ она впервые его увидала сквозь густой дымъ и искры; она все время чувствовала на себѣ взглядъ его большихъ, блестящихъ, чужеземныхъ глазъ, цвѣтомъ напоминающихъ небо; засыпая, она видѣла блѣдное, широкое его лицо, наклоняющееся къ ней… волоса его отвратительной бороды, касаясь ея груди и лица, будили ее. Она слыхала много разсказовъ объ этихъ „нуча“. Преданія ея родины разсказывали ужасныя вещи объ ихъ жестокости, а въ сказкахъ ихъ имя сдѣлалось синонимомъ зла – и она поэтому трепетала. Испуганная, покрытая потомъ, вскакивала она съ постели при каждомъ движеніи безпокойно мечущагося на своемъ ложѣ хайлака, а когда вдругъ среди темноты раздался звукъ голоса, произносящаго непонятныя слова, она толкнула ногой мужа.

– Въ прорубь!.. Знаю… напрасно… лучше… я васъ… убилъ… я жить хочу… Мать пресвятая Богородица… а за что?

Голосъ затихъ и перешелъ въ непонятное бормотанье.

Супруги, прижавшись другъ къ другу, долгое время съ ужасомъ всматривались въ темное пространство избы, но дикіе крики уже не повторялись; наконецъ, супруги снова легли. Керемесъ плакала.

– Не плачь! – утѣшалъ ее Хабджій, – только мѣсяцъ – какъ-нибудь перетерпимъ… Богъ дастъ!

– Нуча… нуча!.. Вставай чай пить! Завтракъ готовъ!.. – Будилъ на другой день Хабджій своего гостя. Хайлакъ вскочилъ, протеръ глаза: на очагѣ весело пылалъ огонь, валилъ паръ изъ чайниковъ и котловъ; на серединѣ избы вертѣлась Керемесъ, выметая соръ. Пришелецъ поспѣшилъ одѣться; Хабджій подалъ ему воды умыться и уступилъ свое мѣсто у очага.

– Какіе это у васъ на югѣ люди всѣ бѣлые, рослые, полные и красивые… – замѣтилъ якутъ, съ удивленіемъ всматирваясь въ здоровенную фигуру хайлака – Не то, что мы! А почему это такъ? Почему у васъ растетъ хлѣбъ, а у насъ нѣтъ? Почему вы господа, а мы якуты?

Хайлакъ молчалъ, такъ какъ былъ занятъ расчесываньемъ бороды. Наконецъ, онъ вытеръ гребенку, завернулъ ее въ бумагу и спряталъ въ карманъ. Затѣмъ онъ сдѣлалъ нѣсколько низкихъ благоговѣйныхъ поклоновъ передъ стоящими на полкѣ въ углу избы образами и сѣлъ за столъ. Въ широкой, красной рубашкѣ на выпускъ, вымытый, причесанный, онъ имѣлъ очень приличный видъ. Правда, его брюки были сильно поношены и потерты, но все-таки не кожаныя, а суконныя; на его жилетѣ не хватало нѣсколькихъ пуговицъ, а изъ оставшихся двѣ были гораздо больше своихъ сосѣдокъ, но онѣ были металлическія и съ орлами. Наконецъ, кивнувъ головой подававшей ему чашку чаю Керемесъ (чѣмъ очень разсмѣшилъ Хабджія), онъ проявилъ свою благовоспитанность… Серьезно и благосклонно, такъ какъ онъ, какъ самъ выразился, желалъ жить съ ними по-человѣчески, выпилъ хайлакъ три чашки чаю и только тогда въ отвѣтъ на вопросы якута сталъ разсказывать что-то очень глубокомысленное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне темное. Такъ какъ онъ старался быть краснорѣчивымъ и употреблялъ слишкомъ много бранныхъ словъ и жестовъ, а также и таинственныхъ терминовъ каторжниковъ, то Керемесъ думала, что онъ ругаетъ ее за немного подгорѣвшее молоко, а Хабджій понималъ только одно: много хлѣба, много солнца, много воздуха!..