Вацлав Серошевский - Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ

– Растутъ-то они отъ солнца… точно сѣно… – объяснилъ онъ женѣ. Что касается употребленія хлѣба, то на этотъ счетъ онъ имѣлъ крайне слабыя понятія; онъ зналъ, что хлѣбъ ѣдятъ, но сомнѣвался въ томъ, что отъ него можно полнѣть.

– А звать тебя какъ – Нерѣшительно спросилъ якутъ гостя.

– Костя Хрущовъ!

– Костя Кру… Кру… – пробовалъ выговорить Хабджій, но запнулся. – Какое длинное имя! Мы ужъ лучше тебя будемъ называть прямо: „нуча“, „нашъ нуча“… Хорошо?

Костя презрительно улыбнулся – Пусть его называетъ, какъ хочетъ! Онъ, вѣроятно, думаетъ, что Хрущовъ – это его настоящая фамилія. Дуракъ! Это только такъ… для полиціи, а его фамилія?.. Да, его фамилія! – Прибавилъ онъ многозначительно, – за его фамилію ему навѣрно вкатили бы сто палокъ и повѣсили бы, или, по крайней мѣрѣ, приковали бы къ тачкѣ.

– Такъ! согласенъ! Все одно, какъ звать. Ты для насъ будешь „нуча“, нашъ „нуча“, другъ… Вѣдь ты теперь числишься въ нашей волости!.. Поэтому ты нашъ человѣкъ… Будемъ друзьями. Ты добрый! Вѣдь, правда – льстиво говорилъ якутъ.

Развалившись на лавкѣ, опершись на локтѣ лѣвой руки, Костя лѣниво смотрѣлъ впередъ; его толстая, обутая въ черную якутскую сэру, правая нога, перекинутая черезъ согнутое колѣно лѣвой, привѣтливо покачивалась. Дѣйствительно, онъ чувствовалъ, что онъ добръ, но ему не хотѣлось бесѣдовать. Поэтому Хабджій, нѣсколько разъ безуспѣшно съ ними заговаривавшій, взялъ, наконецъ, топоръ и отправился на работу; Керемесъ тоже куда-то ушла, и Костя остался одинъ.

Въ закрытой со всѣхъ сторонъ юртѣ было тихо и темно; однако, чудный солнечный день полосами своихъ золотыхъ лучей продирался въ нее сквозь многочисленныя отверстія въ стѣнѣ, сквозь щели плохо затворенныхъ дверей, сквозь дыры натянутаго въ окнахъ пузыря, усѣивая свѣтлыми кружечками и полосками глиняный полъ, играя на разставленной вокругъ утвари и заглядывая въ безсмысленно вытаращенные глаза хайлака.

Костя зѣвнулъ, вытряхнулъ пепелъ изъ потушенной трубки, схватилъ шапку и пошелъ на дворъ.

Онъ шелъ безъ всякой цѣли, съ любопытствомъ осматривалъ все попадавшееся на глаза. Онъ былъ въ лѣсу, былъ и надъ озеромъ, былъ на лугу, гдѣ паслось стадо, и вскорѣ зналъ почти столько же, сколько самъ хозяинъ. Онъ зналъ, сколько у Хабджія коровъ, сколько чего у него въ клѣти, какъ онъ запираетъ эту клѣть, гдѣ ставитъ сѣти и капканы, и гдѣ рубитъ дрова…

Бродя по окрестности, Костя вышелъ, наконецъ, на берегъ рѣки и сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ было немного веселѣе, чѣмъ въ угрюмой, вѣчно молчаливой и неподвижной тайгѣ съ ея обширными однообразными лугами, съ ея черными, спящими среди болотъ озерами. Тутъ кипѣла жизнь.

Рѣка, точно слегка сморщенная лента, быстро стремилась въ даль; ея волны съ шумомъ подмывали обрывистые берега. Бѣлая чайка, вдругъ вылетѣвъ изъ-за лѣсовъ и синихъ горъ, съ крикомъ остановилась надъ ея поверхностью. Изъ глубины водъ, блеснувъ серебристой чешуей, съ плескомъ выпрыгнула рыба. Сидя надъ обрывомъ, облитый лучами солнца, въ виду чудной синеватой гористой дали, Костя задумался; ему стало грустно, и онъ затянулъ острожную пѣсенку „про Разгильдяева сына“…

Когда эхо повторило послѣднія слова этой длинной, мучительной пѣсни, когда она замерла, пѣвецъ глубоко вздохнулъ и бросился на спину въ густую, пожелтѣвшую траву, островки которой, защищенные отъ вѣтра упавшимъ стволомъ дерева, уцѣлѣли съ минувшей осени.

Надъ нимъ въ вышинѣ висѣли блѣдно-голубыя, безконечно глубокія небеса, а надъ его головой медленно плыла по нимъ пара бѣлыхъ облаковъ-близнецовъ. Онъ слѣдилъ за ними взглядомъ. Ничѣмъ не нарушаемая тишина господствовала на берегу рѣки. Спугнутыя пѣснью человѣка чайки и другія птички улетѣли, рыбы перестали играть и удалились въ глубину водъ, только рѣка шумитъ, все стремясь впередъ, или вдругъ плеснетъ, падая въ воду, подмытый ею берегъ. Костя закрылъ глаза и вскорѣ заснулъ.

Онъ спалъ долго. Его разбудили крики и трескъ ломаемыхъ кустовъ. Онъ открылъ глаза, дрожа отъ холода. Небо, висящее надъ нимъ, уже было темнѣе и ближе; кое гдѣ слабо мигали рѣдко разбросанныя по небу звѣзды; на сѣверѣ надъ лѣсомъ горѣла заря. Это былъ вечеръ, а можетъ и утро? Мокрый отъ росы и еще объятый пріятной дрожью пробужденія, Костя, не двигаясь, направилъ глаза въ ту сторону, откуда долетали клики.

Прямо надъ его головой, на упавшемъ стволѣ дерева стояла Керемесъ; выставивъ немного впередъ одну ногу, обутую въ черныя, маленькія, кокетливыя „сары“, она стояла, небрежно перегнувъ назадъ гибкій станъ и отбросивъ молодыя плечи. Быстрая ходьба или волненіе украсили легкимъ румянцемъ ея круглыя щеки, изъ-за свѣжихъ, открытыхъ губъ сверкалъ рядъ жемчужныхъ зубовъ, а изъ-подъ накинутаго на голову яркаго платка выбивались черныя косы и большія, серебряныя серьги, бѣлый блескъ которыхъ еще сильнѣе выдавалъ бромовый цвѣтъ ея залитаго багрянцемъ зари лица. Одной рукой она придерживала вѣтки наклоняющагося къ ней куста, въ другой, опущенной къ землѣ, сжимала зеленый прутъ; взглядъ ея черныхъ, длинными рѣсницами осѣненныхъ глазъ искалъ чего-то среди кустовъ. Она не видѣла лежащаго у ея ногъ мужчины, и его взглядъ могъ совершенно свободно пользоваться простотой ея одежды, одежды дикарки; къ тому же она была молода и красиво сложена.

– Послушай-ка – другъ сказалъ Костя, поднимаясь и хватая ее за край рубашки, но якутка, замѣтивъ его, крикнула, вырвалась и пропала въ кустахъ. Нѣкоторое время слышно было, какъ она быстро пробиралась сквозь кустарники, ломая сучья и гоня передъ собой заблудившихся коровъ. Костя пробовалъ разсердиться: онъ звалъ ее, бранился, угрожалъ ей, но наконецъ расхохотался, вскочилъ на ноги, стряхнулъ приставшіе къ платью и къ головѣ листья и медленно пошелъ по направленію къ дому.

– Гдѣ же ты, „нуча“, пропадалъ – спросилъ, увидѣвъ его, Хабджій. – Мы давно ждемъ тебя здѣсь къ ужину!

– Пропадалъ? я? Я вовсе не пропадалъ, я только заблудился и едва нашелъ дорогу! – отвѣтилъ Костя, посматривая на раскраснѣвшееся лицо Керемесъ. И началъ молоть всякій вздоръ о томъ, гдѣ онъ былъ и что видѣлъ. А вралъ онъ такъ забавно, что Керемесъ невольно разсмѣялась. Хабджій съ удивленіемъ смотрѣлъ на него, но видя, что „нуча“ въ хорошемъ настроеніи духа, подсѣлъ и началъ:

– Нуча! нуча! Послушай ты! Камень молчитъ, ледъ молчитъ, пень молчитъ. Если человѣкъ сидитъ, какъ замерзшій, и молчитъ, какъ пень, его сердце становится тяжелымъ. У птицъ есть языкъ, и онѣ кричатъ, звѣри тоже кричатъ, даже вода кричитъ, когда бѣжитъ, и вѣтеръ, когда вѣетъ… у человѣка есть языкъ, и потому онъ долженъ кричать! У тебя, „нуча“, большой языкъ, мудрый языкъ, тебя стоитъ послушать, стоитъ понять, но ты не повѣришь, какой я глупый, такой ужъ глупый… что ничего не могу понять. Если ты не вѣришь, такъ спроси кого только хочешь, и всѣ тебѣ скажутъ!.. Тебѣ, „нуча“, – прибавилъ онъ, наклоняясь къ нему и понижая голосъ, – хорошо было бы жить тамъ, гдѣ бы тебя понимали, у богатыхъ, умныхъ, у такихъ, которые умѣютъ говорить по-твоему… вѣдь у тебя языкъ замороженный, у меня нѣтъ ушей; у меня языкъ замороженный, а у тебя нѣтъ ушей; подумай самъ, сколько это хорошихъ и умныхъ вещей пропадаетъ… Я тебѣ посовѣтую, посовѣтую, какъ другу, вѣдь я тебя люблю. Вотъ завтра или послѣзавтра иди къ князю, созови сходку и скажи ему: „Онъ глупъ. Онъ ничего не понимаетъ; онъ неученый и дикій, я не хочу жить у него!“ Хорошо? Пойдешь? Къ тому же пища…