Генри Каттнер - Все - иллюзия [сборник]

— Помните лихорадку Клариссы?

— Конечно. После этого все пошло более открыто. Я подумал, что, возможно, в бреду она увидела то, что ей не позволялось видеть в обычном состоянии. Казалось, лихорадка была необходимой. Но, конечно...

— Погодите, — перебил его Дайк. — Вероятно, вы должны знать, что вы могли начать составлять мозаику не с того конца. Оглянемся теперь назад. Вас застиг ливень, и после него Кларисса заболела и была в бреду, правильно? И после этого все начало становится все более и более странным. Лессинг, а вам когда-нибудь приходило в голову, что под ливень попали вы оба. А вы совершенно уверены, что это не у вас самого было бредовое состояние?

Какое-то время Лессинг сидел неподвижно, задумчиво прищурившись. Затем все же встряхнулся.

— Да, — сказал он. — Я уверен.

— Хорошо, — улыбнулся Дайк. — Я просто спросил. Разумеется, это была лишь одна из версий.

Он замолчал.

Лессинг вскинул на него взгляд,

— Может, у меня действительно была лихорадка, — признал он. — Может, мне почудилось все это. Но ничего не объясняет провал в памяти, кроме прыжка. Хотя я знаю, по крайней мере, один способ получить ответ хотя бы на часть вопроса.

Дайк кивнул.

— Я как раз думал, захотите ли вы сделать это. Я имею в виду, немедленно.

— Почему бы и нет? Я знаю путь туда. Могу найти его с завязанными глазами. Может, она до сих пор ждет меня там все это время.

— Остается еще вопрос с пропуском, — сказал Дайк. — Но, думаю, могу это устроить. Но вы точно хотите отправиться туда, Лессинг? Вам не нужно время подумать? Знаете ли, для вас будет ужасным шоком, если вы не найдете никакой квартиры и никакой Клариссы. Но, признаюсь, я не буду удивлен, если вы найдете их. Мне кажется, все это — сплошная аллегория, какую мы еще не поняли. А может, никогда и не сумеем понять. Но...

— Я должен пойти, — перебил его Лессинг. — Разве вы не понимаете? Мы никогда ничего не докажем, если не исключим самую очевидную возможность. В конце концов, я просто обязан узнать истину!

Дайк рассмеялся и затем пожал плечами.

Лессинг стоял перед знакомой дверью, протянув дрожащий палец к звонку. До сих пор память честно служила ему. Была знакомая лестничная площадка. И была знакомая дверь. А за дверью, — он был совершенно уверен, — было знакомое расположение комнат, где некогда жила Кларисса. Но, разумеется, сейчас ее там не могло быть. Он не был бы разочарован, если бы на звонок открыл кто-то совсем незнакомый. Это ничего бы не опровергло. В конце концов, прошло ведь два года.

И Кларисса, скорее всего, сильно изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз. Лихорадка, казалось, ускорила события.

Ну, предположим, что все это окажется правдой. Что она действительно принадлежит к суперрасе. Предположим, что она вошла в мир Лессинга только одной гранью ее четырехмерного бытия. И этой гранью она полюбила его — у них было для этого столько свиданий. Но личность ее была гораздо глубже, чем Лессинг мог бы когда-нибудь постичь, она не могла получить правильное развитие в своем объемном мире, а пока одна ее грань была в его плоском мире, — это было все, что Лессинг знал из нее, — она могла бы все еще любить его. Он надеялся, что могла. Он помнил ее слезы. Он помнил ее сладостные, стеснительные и такие горячие слова: «Я буду любить тебя вечно...»

Он с силой нажал звонок.

Квартира изменилась. Повсюду все еще были зеркала, но не... не такие, какие он помнил. Теперь это было нечто большее, чем просто зеркала. У Лессинга не было времени анализировать, в чем же именно они изменились.

— Кларисса... — позвал он.

А затем, в один краткий момент всеведения, он, наконец, понял, как же был неправ.

Он забыл, что четырехмерное пространство — это еще далеко не предел. Кейбелл невольно ввел его в заблуждение: существуют многомерные пространства, где у куба может быть гораздо больше, чем шесть граней. Измерение Клариссы...

Протяженность множественных измерений не просто соприкасается в пространстве с нашим миром, скорее пространство — лишь среда, через которую проходят эти протяженности. И потому, что люди живут на трехмерной планете, и потому, что все планеты в этом континууме трехмерные, невозможен никакой физический тессеракт, кроме протяженности.

То есть, набор генов и хромосом, появившихся на Земле и задуманных здесь, не может сформировать матрицу супермена, как не может электробатарейка дать больше предназначенного ей напряжения. Но если взять три, шесть, десять таких батареек и соединить их последовательно...

Пока они не соединены, связь не завершена, и каждая в отдельности — обычный человек. У каждого есть свои ограничения. Это как брести наощупь, неуклюже прокладывая путь в темноте, и внезапно обрести способность видеть, когда отдельные части организма сливаются в единое целое. И потому, человеческий разум может постичь существование такого сверхбытия до тех пор, пока не произойдет слияние и отдельные батарейки не станут единым элементом с огромной потенциальной энергией.

На Земле жила Кларисса и ее номинальная тетя — которую вообще невозможно было постичь.

А где-то на далекой планете в Созвездии Тауруса тоже была Кларисса, хотя там ее могли звать по-другому, например, Эзендора, а ее опекуном бы некто далекий и загадочный, которого местные обитатели считали божеством.

А на планете семи миллионной четыреста двадцать восьмой от Центра Галактики жила Джандав, носившая с собой маленький кристаллик, из которого появлялся ее опекун.

В атмосферах кислородных и хлорных, на землях, освещенных дрожащим светом звезд, не видных в земные телескопы, под водой и там, где было холодно, темно и пусто, — всюду повторялась матрица, внедренная экстрасенсорикой, невообразимой мощью и наукой homo superior , биологическим видом расы, существовавшей неизмеримо дольше Человечества. Не самопроизвольно, во многих мирах, жила, росла и развивалась матрица Клариссы. Батарейки набирали мощь.

Или, если воспользоваться моделью Кейбелла, матрица Клариссы прикоснулась одной гранью к Земле, но это была не грань из шести возможных, — а грань из почти бесконечного количества подобных граней. И каждой гранью этой невообразимой геометрической фигуры была Кларисса, которая росла, взрослела, набиралась сил и опыта. А потом — однажды, — все эти грани будут притянуты к единому центру и сольются в полную Клариссу. Однажды, когда последняя грань-зеркало отправит внутрь, к центру, свое зрелое отражение целого, и тогда множество Кларисс, если можно так выразиться, возьмут друг друга за руки и соединятся в непостижимое совершенство.

До этого момента мы можем проследовать. Но не после того, как отдельные элементы станут целым — завершенным, огромным, выросшим из незрелых Кларисс в гигантском количестве миров. После этого у дальнейшей судьбы homo superior уже не будет ни единой общей точки соприкосновения с тем, что в силах постичь homo sapiens. Мы знали их, как детей. Но они пошли дальше. Они отказались от детских игрушек.