Александра Давыдова - Мю Цефея. Повод для подвига / Бремя предательства

— Не ври, Надежда. В порядке твои дети. Деньги тебе зачем? На выпивку?

Надька молчала и только ресницами хлопала. Ресницы у нее шикарные были, под стать голосу.

— На нее, — сам ответил Колька.

— Коля!.. Я не вру, ты же меня знаешь!.. Я женщина честная, ты знаешь!.. Ты же меня за честность полюбил, — Надька уже и сама не понимала, что говорит.

— Что ж, это твой выбор, Надежда, тебе с ним жить, тебе его искупать. Держи, — он достал из кармана яркую бумажку, втиснул ее в горячую ладонь Надьки и отвернулся, открывая дверь. — Больше не приходи. И тебя я никогда не любил — жалел.

Саныч утащил разъяренную женщину — та успела только плюнуть на дверь. Баба Катя поцокала языком и пошла звонить подружкам.

В генделыке собрались все свои: Саныч, Надька, Генка с Ленкой, расхрабрившийся в отсутствие жены Миха. Публика почище гуляла в заведении рангом повыше — в баре, единственном на три села.

— Тварь такая… Деньги мне сунул и через губу — «Я тебя пожалел», — жаловалась уже пьяненькая Надька. — Пожалел!.. Да он проходу мне не давал.

— Да Колька вообще скурвился, — буркнул Генка.

Саныч кивал и подливал водку в стаканы. Колькиных денег хватило на приличный стол: водка, нарезка колбасная, рыба жареная, сок в коробке и шоколадка дамам.

— А вы слыхали, что баб Катя о нем рассказывала? Она мне звонила, я, как услышала, так чуть не померла!

— Нет, — Надька махнула стакан залпом и даже не поморщилась. Миха только крякнул. — А что?

— Говорит, он детей голяком бегать заставляет по двору, а потом в дом заводит. Голыми, — сказала Ленка и покивала.

— И? — не понял Саныч.

— Ну что «и»? Пристает он к ним, вот что.

В такую гнусность все поверили разом и сразу. Ну, ведь не бывает так, чтобы человек обошелся без червоточины. И чем приличнее он с виду, тем страшнее его преступления.

— А я же знала… Я же как чувствовала, — завелась Надька. Тлеющая в ней ярость искала выход. — Он к моим девочкам приставал! А я все поверить не могла… верила ему, любила…

— Да ты что?!

— Вот нелюдь!

— Ля!

Надька всегда отличалась актерским талантом. Односельчане, дававшие ей в долг деньги, сами не понимали, как она умудрялась задурить им головы плаксивыми рассказами о больных детях, голодных днях и авансах с несуществующей работы. Вот и сейчас знавшие ее, как облупленную, друзья-собутыльники с открытыми ртами слушали историю о Кольке — не о том Кольке, с которым выпито было не меньше моря, а о другом — о хитрой и подлой твари, не знающей удовольствия большего, чем дети.

Фонари давно не включали, а им они и ни к чему были. Возмущенная пьяная компания шла к дому Кольки. «Окна разобьем, а там поглядим», — решила Надька. Об их намерениях слышал не только весь генделык, но и соседний бар. Кое-кто даже увязался следом: интересно же!

— Это тебе за меня, гадина! — завопила Надька и швырнула камень в дом. Тот упал где-то на дорожке.

— На! — Саныч бросал лучше, но и его камень не попал в окно.

На пьяном злом азарте они забросали дом камнями со всей округи. Собаки лаяли, баба Катя взволнованно ахала у ворот, Надька то плакала, то смеялась. Зрители наслаждались.

Колька не выходил. Окна не светились, и весь дом казался брошенным, нежилым.

— А ну, Генка, подсади!

Тяжелую ее фигуру поднять не смог ни Генка, ни объединённые усилия троих мужичков. Тогда Генка сам перемахнул через забор и открыл ворота.

Вот теперь Надька разошлась. Окна она била со всем удовольствием: лупила подобранной палкой по стеклу, ругалась по-черному и колотила по стенам и рамам.

— Вставай, тварь! Вставай! Н-на!

К дому стягивались соседи. Стояли они молча — никто не хотел стать первым возмутившимся. А может, и одобряли пьяную компашку.

Саныч окна бил методично: ударит лопатой на длинном черенке, а там, пока все осколки не выдавит, не отходил. Миха камни бросал вяло — ему некстати вспомнились злые Колькины слова. Генка с Ленкой чаще всего поступали так же, как и все. Вот и сейчас били окна без огонька.

А затем Надьке стало этого мало. Вот это и всё, что ли? За жизнь её несчастную, за все тычки и затрещины, за побои и оскорбления, за унижения и боль, за нелюбовь и равнодушие — десяток стекол? Она била не окна. Она лупила по наглым рожам, по приносящим только боль рукам, по лицам предателей, — и в закружившейся карусели осколков ей виделись хохочущие рты. Они смеялись над ней, над Надькой с Дач, над крепко пьющей бабой, с которой никогда не случалось ничего хорошего и никогда не случится. И ждать ей нечего, потому что жизни ей отсыпано не так уж и много, и та уже опостылела, чтоб она пропала, проклятая, «что ж, это твой выбор, Надежда».

— Мой выбор, Коля… Мой! — Потом она и сама не могла объяснить, почему сделала то, что сделала. Ее будто под руку кто вел. А вокруг, в темноте, словно серые тени шныряли — мелкие, рогатые. Допилась.

Надька подхватила с крыльца банку и бросила ее в окно, прямо в беленькие занавески. Саныч ухнул, подхватил сразу пару банок побольше и тоже закинул их внутрь. Генка с Ленкой поддержали.

А вот кто швырнул в дом зажигалку — не признался никто.

Темный дом вспыхнул сразу. Из окон вверх поползли толстые дымные змеи, обвили крышу и зашипели на людей. Пламя трещало так громко, что закладывало уши. От жара и ужаса у Надьки заалели щеки, и она бросилась бежать. В толпе молчали: в широко открытых глазах соседей и зевак плясал огонь, прыгал по стенам, ластился о крышу ласковой рыжей кошкой.

Саныч стоял прямо напротив двери, опустив руки. А потом, как ошалелый, врезался в дверь плечом, да так и провалился внутрь. И больше уже не вышел.

— Да что ж вы стоите? — первой опомнилась баба Катя. Ей, пережившей многое, было не так страшно. — Тушите! Людка, возьми шланг! Генка, хватай ведра!

Они тушили пожар долго, но огонь оказался сильнее. Он сожрал дерево, стекло, пластмассу, бумагу, ткань и людей.

Разлетающийся пепел ложился на головы и плечи серым снегом. Вверх от провалившейся крыши поднимался дым, и на фоне этого дыма — белое на белом — все вдруг увидели три крылатые фигуры. Они поднялись снизу, от обломков дома, покружились над осиротевшим подворьем, подхватили вялое тело ничуть не обгоревшего Саныча и взмыли вверх. Одна большая тень, а две поменьше. Белые и с крылами.

— И никто же опять не поверит, — вздохнула баба Катя.

Кровь в невесомости собирается в шарики цвета рубина.

Шариков было много. Казалось, кто-то рассыпал бесконечно длинную нитку рубиновых бус и остановил время, заставив бусины застыть в воздухе страшноватой фрактальной сферой.

Тело Тополя висело в центре отсека, раскинув руки крестом и запрокинув голову. Волосы пушистым облаком обрамляли бескровное лицо. Черным провалом зияло перерезанное горло.