Максим Бондарчук - Симулякры доктора Хьюго [СИ]

— Она умерла там, вместе с нашим ребенком.

— А кто в этом виноват, а? Забыл. Ты давно не любил ее, как и ребенок это был лишь результатом хитрости на которую пошла твоя жена. Ты не хотел детей, ты знал, что семейная рутина заставит тебя отойти от исследований и застопорит такое долгожданное продвижение по карьере. А тут эта беременность. Ты был в ярости. Неужели забыл?

— Замолчи!

— И в этот момент тебе подвернулась эта ученая. Красивая женщина, свободная от бремени материнства, она была готова на все ради тебя. Ты воспользовался ею как утешением, а затем стал мстить, ложась с ней в постель, даже не удосуживаясь стереть помаду со щеки, когда возвращался домой к жене. Ты сам виноват во всем, нечего винить меня в том, к чему я не имею никакого отношения.

— Да чтоб тебя!

Со злости Хью ударил отца, размахнувшись так сильно, что едва не задел стоявшую на столе лампу. Кулак заболел, лицо отца побагровело и капельки крови полились из ноздрей старого человека, орошая собой белоснежную рубашку.

— Странно, — заговорил он, вытирая алую дикость рукой, — давно я не видел собственной крови.

Хью отшатнулся.

— Все реально, сын мой. Более чем.

Затем отец сдавил нос одной рукой, обхватив края большим и указательным пальцем, резко дернул в сторону и вправил хрящ на место.

— Этого не может быть, — запричитал Хью. — Этого не может быть. Не может… не может… невозможно… нереально.

— Как и тогда, — как ни в чем не бывало продолжил отец, — тобой движет желание самоутвердиться. Ты хотел сделать это и до моей смерти, чтобы доказать мне свою способность продолжить семейное дело, так и после, когда мать взяла в свои руки управление нашим банком. Ты делаешь это до сих пор и боль от любой критики в твою сторону всегда выливается в жалкие попытки гнева, который похож на предсмертный писк канарейки, когда та испускает последний вздох.

— Я сошел с ума.

— Вовсе нет. Ты здоров и разум твой тебя не подводит. Ты ведь сам хотел добиться этого, пересечь черту, где грань между реальностью и потусторонним стирается. Ну вот, ты здесь. Ты видишь все, что было раньше. Это не блеф, не игра твоего помутненного рассудка. Это память, которую ты заставил материализовать свои закопанные в глубине мозга воспоминания. Я здесь реален, как и все, что сейчас находится вокруг нас. Пойдем.

Он поднялся со своего места, подошел к Хью и взял его за руку. — Я тебе покажу сам.

Отец с сыном вышли в коридор, где увидели несколько человек из числа прислуги, занимавшихся своими обыденными делами, был там и Хью-подросток, стоявший далеко за спинами уже немолодых женщин в черно-белых фартуках.

— Он тоже меня видит?

— Нет. Это же ты. Просто проекция тебя самого. Своего рода зеркальное отображение. Ты можешь улыбнуться ему и оно сделает тоже самое.

Они спустились по широкой лестнице вниз, проходя мимо многочисленных картин, которые отец всегда любил развешивать по дому, потом остановились в самом низу, где задержались на несколько минут.

Мальчонка вышел вперед, облокотился на перила и посмотрел вниз, как раз в тот самый момент, когда Хью тоже смотрел туда. Он улыбнулся и увидел как мальчик сделал тоже самое, потом помахал ему рукой и паренек робко повторил это движение. Ни прислуга, ни кто-либо еще наблюдавший за этим даже не смутились, продолжив заниматься своими обязанностями как ни в чем не бывало.

— Вот видишь. Это как смотреть на себя самого.

Потом отец указал на потолок, где виднелась большая роспись в виде баталии при Ватерлоо, точь-в-точь повторявшая картину Уильяма Сэдлера. Старый масштабный рисунок и раньше поражал его воображение, а сейчас, спустя столько лет отшельничества и жизни в далекой стране, подняв голову, он не мог оторвать взгляда. Битва кипела прямо у него на глазах. Он слышал как кричали люди, гоготали лошади, видел как дым от пушечных выстрелов поднимался в самое небо. Картина ожила и казалось кровь тысяч людей, сложивших свои головы в той битве, начала сочиться по потолку.

— Ты ничуть не изменился. Все время любил стоять на этом месте, разглядывая это зрелище, пока боль в шее не заставляла тебя идти дальше.

Потом они вышли на террасу, где в солнечный день отец любил проводить свободное от работы время. Здесь всегда стоял круглый столик, на нем пепельница, портсигар и кипа новостных газет. Взглянув туда, Хью увидел все тоже самое и даже слегка ухмыльнулся этому. Все действительно осталось прежним, даже скучным, ведь в глубине души он надеялся увидеть нечто иное.

— У меня кое-что для тебя есть.

Отец отпустил его руку, шагнул за столик и наклонился ко второму стулу, потом выпрямился, держа в руке старенькую серенькую книжку с алой закладкой посередине и передал ее Хью.

Обложка оказалась в ужасном состоянии, переплет едва удерживал страницы в единой целом, готовый развалиться и рассыпать многочисленные страницы прямо под ноги Хью. Он осторожно взял второй рукой закладку, потянул на себя, все еще придерживая переплет, и открыл на месте, где много лет назад, еще будучи ребенком, он оставил свое чтение.

— Я уже и забыл, когда в последний раз читал Сэлинджера.

Он узнал эту книгу, едва только взгляд упал на знакомые строки. Мигом прочел все с самого начала и до конца, остановившись лишь раз, когда обведенный карандашом отрывок, вонзившийся стрелой ему в память, вновь предстал перед ним.

« Но хотите знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что я ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я сумасшедший! »

Хью закрыл потрепавшуюся за долгие годы книгу и отдал обратно. Ненависть, которую он испытывал в юношестве к своему отцу только усиливала его желание покончить с тираном всякий раз, когда он открывал ее. Все эти страницы были пронизаны его яростью, буквально пульсировавшей в такт с его пульсом. Он ненавидел его и только трусость к последствиям не дала ему собственными руками совершить то, что вскоре сделала сама смерть.

— Где мама?

— Она на кухне. Скоро вернется и ты увидишь ее.

Хью стало не по себе. Как она примет его? Что скажет?

Он присел на стул, посмотрел вперед и стал ждать, когда это произойдет.

Днем в комнате почти всегда было невыносимо жарко, особенно в период, когда солнце поднималось в зенит и лучи обжигающего светила падали аккурат в на постель ученого, корчившегося в судорогах после навалившегося на него абстинентного синдрома. Его ломало, как строительный мусор в прессовальной машине, столь сильно и болезненно, что в минуты наивысшей нагрузки зубы скрипели, а голова была готова развалиться на части.