Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Сам достопочтимый доктор и философ Авицена, Абу Али ибн Сина Ас Сабах в «Трактате о здоровье» рекомендовал мужчине после сорока, в неделю выпивать — один стакан белого, два стакана красного вина, а один раз в месяц — напиваться до бесчувствия! Редкого ума был эскулап и учёный и практик.

Немо был отправлен или как угодно отравлен очередной порцией хороших таблеток и микстур по назначению.

«Гавриил» же, после подробных докладов по инстанции и, правильно предугаданной им выволочки, как и планировал, посетил с дружеским визитом апартаменты медбрата Меркулыча. Но при этом, прихватил с собой круг краковской и половинку бородинского хлеба. Они были закуплены, посланным «пулей» стажёром-практикантом, имевшим весьма многозначительное прозвище Серж Сметливый в магазинчике со смачным названием супермаркет — «У Палыча», что напротив больницы.

Разливали не торопясь, смакуя момент, под настроение. Заманчиво пахла, порезанная по мужски, на толстые куски — кружки, цилиндрики колбаска, хлеб был мягкий и душистый. В общем, в таких случаях французы говорят — Ajour!

Самый часто употребляемый тост перед употреблением «живой воды», напитка, названного каким-то шутником из посетителей кандейки — «Русской текилой», был до гениальности короток — «Ну!». Только после пятого наполнения казённых алюминиевых кружек разговорились до — «Ну будем!», а уже после восьмой чарки выплеснулось наружу скупое мужское — Я тебя уважаю. Хвалили самогон.

Перекурили по солидному, пару раз там же.

Основательно набравшийся едрёного напитка Гавриил начисто забыл о профессиональной этике и поделился между очередными заходами на досточтимого Бахуса о «гамнюке» Серове, который в ответ на истинную заботу медперсонала и лично его, врача высшей квалификации Гаврилова, портит всем, и так нелёгкую жизнь.

Далее последовал невнятно-подробный пересказ известных событий. Более трезвый и тренированный медработник Меркулыч, в дружеских чувствах поведал свою часть головоломки закадычному посетителю кандейки. В результате оба совсем скисли, даже не спели в полголоса любимую — «По чарке» Александра Розенбаума.

Евгений Константинович попытался было осветить философский вопрос, мучивший его с недавних пор, что есть продвижение, особая часть движения, либо развития, либо и то и другое вместе. А если попробовать с другого боку — задвижение? Тут мысль его застопорилась.

Затем на почве предшествующего мозгового штурма пытались выяснить суть алогизма — «Если истина в вине, то почему она глаголет устами младенца?». Накатили, почему-то помянув усопшего Бурмистрова, а прошло ли 40 дней? Безвредный был псих, душевный. И где-то в районе десятого или двенадцатого розлива успокоились, легли как есть и уснули.

Врач в халате и больничных шлёпанцах лежал сверху на гостевом столе, медбрат на полу, сняв тапки и свернувшись калачиком, на коврике под столом. На укрытой старой из подшивки газетой прикроватной тумбочке, одиноко торчала краюха хлеба и заветрившийся огрызок колбасы, уже обглоданный хитрющими доморощенными мышами (нам известно, что после посещения Беллой и Симой больницы, местные коты, впали в немилость).

Лица обоих спящих были умиротворены и безмятежны, дружный, совместный храп почти в такт фортиссимо разрастался и плыл по каморке, проникая сквозь щели хлипкой двери и длился, длился до конца коридора, заполняя все пространство 3 этажа лечебного корпуса.

Сквозь толстые стены и броню обитых железом дверей в палаты, которых было по три, с каждой стороны прохода, никакие звуки не проникали, но просачивался, едва различимый запах спиртного, вызывая кое у кого вожделенную реакцию и напрасные мечтания.

На квартире у «Гаврилы» также спокойно и здорово спали жена и двое маленьких гавриляток — близняшки мальчик и девочка. В доме эскулапа, наследника славы Гиппократа, Эразма Ротердамского и Эраста Каде привыкли к частым ночным отлучкам главы семейства. Его искренне и нежно любили в дружной семье, ибо никто не достоин любви и обожания так, как спасающий и лечащий других людей.

А то, что пил, так тихо, не буянил, не дрался, как другие. Господи, храни их души.

А Меркулыч — как ни странно Меркулов Виктор Назирович, был одинок, его никто не ждал и страшные тоскливые вечера наедине с пришедшей неустроенной старостью тяготили его. Общение с доктором создавало иллюзию полезности бытия и мирило с осознанием вреда, наносимого частым употреблением спиртного.

Был он ещё в молодости неплохо образован, знал языки, литературу и живопись, но нынче стеснялся этого, боясь неприятия, ревности и зависти окружения, сознательно косил под деревню, коверкал язык, лишь изредка удивляя своей памятью любителей разгадывать кроссворды.

Была давным давно любовь, но это осталось такой болью, что задыхался и сразу бледнел лицом санитар, нечаянно тронув тонкую струну воспоминаний. Тему эту он не любил и всегда уклонялся от вопросов, касаемо его личной жизни.

Во сне, между громкими руладами храпа Виктор Назирович смешно, по-детски, причмокивал и улыбался. А работу свою он любил, считал её нужной и важной и потому что ничего другого уже не умел, а ещё и потому, что так оно и было.

Скоро уже утро и новый день, с его недосыпом, похмельным сушняком и очередными заботами, одно слово — дурдом. Но по большому счёту весь наш мир один большой дурдом, только палаты разные. Их обитатели — одни буйные, другие тихие, третьи находятся в латентной фазе или, применительно к инфекционным болезням — инкубационной.

Очень немногие здоровы, но их держат в самых закрытых отделениях, ибо могут заразить других больных.

Молодой человек, что спел модный шлягер,

так старался, но с ним не пела моя душа

Спустя полтора месяца с того дня, когда в Москве случился тот ночной шквал — 13 июля был арестован поселившийся на сутки в маленькой частной гостинице «Приют» на Юго-западе Москвы начальник отдела ГНИИТФа, кандидат физико-математических наук Звездунов Евгений Владимирович.

Пикантность ситуации заключалось в том, что там же в номере был задержан до выяснения обстоятельств любовник учёного, двадцатитрёхлетний гей по имени Моня, как он отрекомендовался, придя в себя и уже не смущаясь присутствию ночных гостей в штатском.

Пока влюблённые голубые одевались в казённое, разведённые по разным номерам, оперативники, заранее ориентированные наружкой, тщательно обыскали номер и собрали все документы, одежду и личные вещи обоих.

Дверь в номер открыли вторым ключом, изъятым у блокированной дежурной на ресепшене. Другой, «оперативный» гостиничный номер был снят заранее офицером в гражданке.