Владимир Корчагин - Узники Страха

— Да, Грилль О-Понс, он самый, — продолжала О-Регги. — Никому от него житья нет. А мне в особенности.

— За что же он так невзлюбил тебя?

— Вытряхнула раз из своей землянки. Вот и злобится. Да что мы все о нем? Стоит на эту пакость слова тратить! Как сам-то поживаешь, добрый чужеземец Артем? Может, помощь какая тебе требуется, так ты только скажи.

— Нет, спасибо, О-Регги. Я ни в чем не нуждаюсь. А вот тебе мы с О-Фанни сейчас поможем. Верно, дочка?

— Верно, чужеземец Артем!

Он снова взял заостренный сук, поплевал на руки, как делал когда-то в детстве, и принялся дробить слежавшуюся землю. Работа оказалась не из легких. Сначала он снял рубаху, а затем и майку. Зато как приятно было размять мышцы на свежем воздухе. Да еще благодарным взглядом милой женщины и горящими от счастья глазенками никогда не знавшего радости ребенка.

Здесь же, на грядках, они и пообедали принесенной О-Регги снедью и только поздно вечером усталые и счастливые спустились в мрачный подземный переход.

О-Фанни уже спала на руках Артема. О-Регги несмело опиралась рукой на его локоть. Так дошли они до знакомого поворота, и Артем плотнее прижал к себе спящем! ребенка, чтобы случайно не ударить о стену в узком плохо освещенном переходе, когда на пути их вырос мальчик-посыльный О-Стелли:

— Чужеземец Артем, Мудрейшая просила сказать, что ждет тебя в шатре для занятий.

— Что ты сказал? Меня ждет О-Стелли?! — Артем даже споткнулся на ровном месте. — Хорошо, скажи Мудрейшей, сейчас приду, только уложу девочку в постель.

— Иди, Артем, иди сейчас, — мягко коснулась его плеча О-Регги. — Я уложу ее сама. О-Стелли нельзя заставлял, ждать, — она взяла у него О-Фанни и, чуть помедлив, со вздохом скрылась в темноте.

О-Стелли встретила его с нескрываемым укором:

— Я уж потеряла надежду, что мой посыльный разыщет тебя.

— Прости, О-Стелли. Пришлось помочь одной женщине взрыхлить ее участок в огородах.

— Участок О-Регги?

— Да. Ты знаешь, у нее маленькая дочь. Ей очень трудно…

— Здесь всем трудно, Артем. Но каждому не поможешь. А у меня хорошая новость. О-Брайн разрешил тебе учить детей грамоте.

— Спасибо.

— С чего же ты начнешь?

— Я еще не думал об этом.

— Может быть, подумаем вместе?

— Если тебе угодно.

— Если мне угодно… Как странно ты говоришь со мной сегодня. Что случилось, Артем? Ты молчишь… — голос девушки дрогнул, глаза наполнились плохо скрываемо болью.

«О-Стелли, милая!» — бешеная радость готова был взорвать Артема. Но перед глазами вдруг снова всплыл хищный оскал надсмотрщика и огромный кулачище, занесенный над головой беззащитной женщины, всплыл, как символ тирании Мудрейших, а, следовательно, и ее, О-Стелли. И радость померкла, будто подернулась пеплом.

— Мне нечего сказать тебе сейчас.

— И все-таки, должна быть какая то причина… Может быть, то, что я так долго не могла навестить тебя. Но ты должен был попить, что есть обстоятельства…

— Да, я знаю, у вас готовится большое семейное торжество.

Брови О-Стелли удивленно приподнялись. В глазах мелькнуло что-то похожее на затаенное страдание. Она медленно покачала головой:

— Ты слишком легко принимаешь на веру все, что болтают тетушка О-Горди и другие старики и старухи.

— Разве у них нет основания?

— Основание есть. Только…

— Что только?

— Да нет, ничего… Так ты, говоришь, помог О-Регги рыхлить землю? — поспешила она переменить тему разговора. — Я знаю, это очень тяжелая работа. Но нам всем здесь трудно. Мы уже говорили с тобой об этом. Правда, ты утверждал, что не нам, Мудрейшим, судить о трудностях. А между тем…

— Ты снова хочешь убедить меня в противном?

— Не в этом дело. Я была на твоем концерте…

— Я знаю.

— И вот там… — она перевела дыхание, явно стараясь справиться с охватившим ее волнением, и долго молчали, явно вслушиваясь в звуки какой-то далекой музыки и в то же время страдая от нее, потом тихо продолжила. И вот там, в тот вечер, когда я услышала твое пение при свете Луны, под огромным ночным небом, когда увидела ту чудную головку, будто сказочно возникшую из лунных бликов и звуков твоих песен… Я, поверишь ли, в первый раз в жизни позавидовала простым прядильщицам и ткачихам.

— Позавидовала этим несчастным? В чем же?

— В том хотя бы, что каждая из них могла в тот вечер свободно подойти к тебе, выразить свой восторг, даже обнять тебя, пригласить к себе в гости, а я… Я даже сейчас, наедине с тобой, должна следить, чтобы не сказать лишнего слова, не выразить свое собственное, идущее от сердца мнение о твоем концерте, не признаться, как много пережила в эти последние дни… — голос ее прервался. Она вскинула на Артема ставшими вдруг беспомощными, полными горечи глаза и глотнула слезы.

Острое чувство жалости кольнуло Артема. Он склонился к столу и осторожно накрыл ладонью маленькую руку О-Стелли. Она была холодна, как лед. Он легонько погладил ее кончиками пальнем:

— О-Стелли…

— Что, Артем? — Ее лицо выражало теперь полное смятение. В глубине глаз затаилось что-то похожее на страх и боль. Ее рука чуть дрогнула и покорно затихла под его ладонью. И он готов был уже покрыть поцелуями эту слабенькую, так доверчиво покорившуюся ему руку. Но в памяти вновь всплыл хищный оскал надсмотрщика и его огромный кулачище, занесенный над головой беззащитной женщины, всплыл, как символ Системы, символ могущества Мудрейших. И он только сказал:

— О-Стелли, что связывает тебя? Что не дает тебе быть самой собой?

Она отняла руку и вмиг словно окаменела:

— Что связывает меня? Что же, я скажу тебе… — медленно будто через силу произнесла она, чеканя каждое слово. — Я связана Великим заветом. Да, есть у нас такой молох — Великий завет…

— Великий завет? Я слышал о нем. Но ведь он, кажется, обязателен для всех мужчин и женщин общины?

— Да. Но никто из них, этих мужчин и женщин, ни знает, что это такое. А я знаю. Обязана знать! И не только знать, но и подчиняться ему. И не только подчиняться, но и подчинять всех своих соплеменников.

По лицу О-Стелли пробежала еле заметная усмешка:

— Когда-то я видела в этом свое высшее предназначение. Гордилась этим. Упивалась этим. И только там, в тот вечер поняла, какое это страшное несчастье — распоряжаться жизнью других, не имея права на жизнь собственную. Да, жизнь наших женщин трудна. И в тот день, день твоего концерта, они, как всегда, к вечеру валились от усталости. Но вот услышали твои песни, увидели эту созданную кем-то красоту и потянулись к тебе, потянулись к этому «Чему-то», для чего нет в нашем языке ни слова, ни понятия, что иллюзорно, как воздух, чего нельзя ни съесть, ни взять в руки, ни пощупать. Но что доставляет почему-то человеку большую радость, большее удовольствие, чем любые еда и питье. И они наслаждались этим. И благодарили тебя за это. И уходили с таким чувством, будто уносят в груди какое-то бесценное сокровище. А я… Я должна была убеждать себя, что все это абсолютно не нужно, даже вредно, ибо может расшатать предписанный Заветом порядок в общине. Более того, я должна была прекратить это безобразие. Этого требовал Великий завет, мои обязанности главы общины. Но я лишь ушла, не сказав никому ни слова. Ушла, чтобы ничего не видеть и не слышать. Ушла, чтобы в первый раз в жизни поплакать над своей судьбой…