Рэй Брэдбери - Машина до Килиманджаро [сборник, litres]

В этом доме все были несчастливы, Чарли, теперь я знаю.

Да, они казались счастливыми, Чарльз. Когда столько смеются и пьют, и в каждой постели, как хлеб с ветчиной, бело-розовый сандвич тел, думаешь: как весело! как славно мы собрались!

Но это ложь, Чарли, мы оба с тобой знаем. Дом пропитался ложью. Так было при мне, при отце, при деде. Дом вечно бурлил весельем, а это – признак беды. Двести лет убийцы наносили друг другу раны. Стены сочатся влагой. Дверные ручки залапаны. От Гейнсборо тянет осенью. Убийцы входили и выходили, Чарли. Дом копил их грехи.

А если наглотаешься мрака, Чарли, тебя вырвет.

Моя жизнь – рвотное. Я давлюсь своим собственным прошлым.

И дом давился.

И вот, расплющенная стыдом, я услышала ночью, как в роскошных кроватях ерзают накопленные грехи. От трения занялось пламя. Сперва оно в библиотеке листало книги, затем пировало в погребе. К тому времени я вылезла в окно и спустилась по плющу на лужайку. Там же были слуги. В доме привратника отыскалось шампанское и сухари. Мы устроили пикник. Это было в четыре. В пять приехали пожарные, и вовремя: они видели, как рушится крыша. К облакам взметнулся фонтан искр. Мы налили им шампанского и вместе смотрели, как умирает Гринвуд. К утру все было кончено.

Он должен был уничтожить себя, ведь правда, Чарли, – от всей нашей гнусности, меня и моих предков?

Мы стояли в холодном доме. Наконец я шевельнулся и сказал:

– Наверное, да, Нора.

Мы вошли в библиотеку. Нора вытащила синьки и стопку блокнотов.

– Тогда-то, Чарльз, мной овладело желание: отстроить Гринвуд заново, собрать по кусочку. Феникс возродится из пепла. Пусть никто не узнает, как он болел и умер. Ни ты, Чарли, никто из моих друзей. Я виновна в его разрушении.

Как хорошо быть богатой! Можно подкупить пожарных шампанским, местную газету – четырьмя ящиками джина. За милю отсюда не просочилось и словечка. Успею еще рассказать Пусть это будет сюрприз! А сейчас – за работу! Я помчалась в Дублин к поверенному, у которого папа хранил чертежи и планы отделки. Месяцами я просиживала с секретарем, играя в ассоциации, чтобы вызвать в памяти греческие лампы, римские изразцы. Я закрывала глаза, чтобы припомнить каждую ворсинку ковра, каждый дюйм бахромы, завиток лепнины, бронзулетки, дверные ручки, подставку для дров, выключатели. Когда список в десять тысяч названий был завершен, я вызвала плотников из Эдинбурга, плиточников из Сиенны, камнерезов из Перуджии. Они стучали, строгали, резали четыре года, Чарли, а я торчала на фабрике под Парижем, смотрела, как паучки выплетают мои ковры и шпалеры. В Уотерфорде я приглядывала, как выдувают стекло, а в свободное время охотилась.

Чарли, как ты думаешь, ведь такого не было, никто не восстанавливал утраченного в малейшей подробности, в точности? Не надо ворошить прошлое! Я думала – его можно забыть: новый Гринвуд восстанет на месте прежнего. С виду он будет как старый, только лучше, потому что новый. Я думала – все начнется с чистой страницы. Я так тихо жила, покуда он строился. Это само было приключением.

Я закончила дом. Мне казалось, я обновилась. Я возрождала его, ликуя. Наконец-то, думала я, в Гринвуде поселится счастье.

Все завершилось две недели назад. Последний камень, последняя черепица легли на место.

Я разослала приглашения по всему миру. Вчера приехали гости. Светские львы из Нью-Йорка, пахнущие хлебным деревом, хозяева жизни. Легконогие афинские футболисты. Негритянский балет из Йоханнесбурга. Три сицилийских бандита – или они актеры? Семнадцать скрипачек, которых можно умыкнуть, едва они отложат смычки и бросят прятать коленки. Четыре чемпиона по конному поло. Один теннисист – подтянуть мне струны. Очаровательный французский поэт. Господи, Чарльз, я хотела закатить праздник! Открывается усадьба Феникс, владение Норы Гриндон! Могла ли я знать, что дом нас не примет?

– Разве дом может кого-то принять или не принять?

– Может, если он совсем новый, а все остальные, независимо от возраста, много старше. Он только родился. Мы – старые, умирающие. Он – добро. Мы – зло. Он хотел оставаться чистым. И выставил нас вон.

– Как?

– Просто тем, что он – это он. Такая стояла тишь, ты не поверишь. Нам казалось, что кто-то умер. Очень скоро все это почувствовали, хотя не признались, просто сели в машины и уехали. Оркестр собрал инструменты и умчался на десяти лимузинах. За ним последние гости, вдоль озера, словно на ночной пикник, но нет – кто к самолету, кто в порт, кто в Голуэй, молча, трясясь от холода. А дом остался пустым. Даже слуги укатили на велосипедах. Прием кончился, не начавшись, потому что не мог начаться. Я говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со старыми мыслями, и тогда поняла – кончились мои годы, я сгорела, как головешка, а пепел не может строить. Новая дивная птица молчала в морозной тьме. Я знала: ей ненавистно мое дыхание. Я кончилась. Она началась. Здесь.

Нора закончила рассказ.

Довольно долго мы сидели молча. Сумерки вползали в комнаты, гасили глаза окон. Ветер наморщил озеро.

Я сказал:

– Не может быть. Разумеется, ты проспишь здесь ночь, если захочешь.

– Убедись сам, чтобы больше не спорить. Попробуем заночевать в доме.

– Попробуем?

– Мы не продержимся до рассвета. Давай зажарим яичницу, выпьем чуть-чуть, рано уйдем спать. Ложись на одеяло. Не раздевайся. Ты еще поблагодаришь за этот совет.

За едой мы больше молчали. Выпили вина. Послушали, как в новом доме бьют новехонькие часы.

В десять Нора велела идти в спальню.

– Не пугайся! – крикнула она с лестницы. – Дом не желает нам зла. Просто он нас боится. Я буду читать в библиотеке. Когда соберешься, зайди за мной. На часы можешь не смотреть, я все равно не лягу.

– Я буду спать, как сурок, – пообещал я.

– Будешь ли? – отвечала Нора.

Я забрался в новую постель и лежал в темноте, курил. Спать не хотелось, не было и страха. Я ждал чего-то необычного.

В полночь я еще бодрствовал.

Не заснул и к часу.

В три сна не было в помине.

Дом не скрипел, не вздыхал, не нашептывал. Он ждал, как и я, подстраиваясь под мое дыхание.

В три тридцать дверь моей комнаты отворилась.

Мрак шевельнулся во мраке. Лица и рук коснулся холодный ветер.

Я медленно сел.

Прошло минут пять. Сердце почти не билось.

Потом далеко внизу распахнулась входная дверь.

Опять ни скрипа, ни шороха. Только щелчок, да сильней потянуло сквозняком.

Я встал и вышел на лестницу.

Входная дверь и правда была открыта. Лунный свет заливал половицы, сиял на новых стенных часах. Звонко тикал недавно собранный механизм.

Я спустился и вышел.

– Ну вот и все, – промолвила Нора. Она стояла подле моей машины.

Я подошел.

– Ты ничего не слышал, – сказала она, – и все-таки слышал, верно?