Рэй Брэдбери - Машина до Килиманджаро [сборник, litres]

Связь порвалась. Капризные дети не пишут. Не знаю, что за песчаные замки она порушила. Нора не ведает, как рубашки на мне линяли от страстного пота. Я женился. Развелся. Путешествовал.

И вот на исходе странного дня мы вновь сошлись у знакомого озера, в беззвучном зове, в бездвижном стремлении, словно не было этих лет.

– Нора! – Я взял ее за руку. Пальцы были холодны. – Что случилось?

– Случилось?! – Она рассмеялась, замолкла, отвела взгляд. Потом вновь рассмеялась натужным смехом, который легко переходит в слезы. – Ой, Чарли, миленький, думай смелей, с ног на голову, к навязчивым снам. Случилось, Чарли, случилось?!

Она замолчала. Мне стало страшно.

– Где слуги, гости?

– Гости, – сказала она, – приходили вчера.

– Не может быть! Ты никогда не ограничивалась пятничными посиделками. Воскресное утро заставало на этих лужайках шабаш разбросанных одеял. Так в чем же дело?

– Хочешь знать, почему я тебя позвала, Чарли? – Нора по-прежнему глядела на дом. – Я хочу подарить тебе Гринвуд. Если он тебя примет, не выставит вон.

– Но я не хочу!

– Неважно, что ты хочешь. Главное, что хочет он. Мэг примчалась из Парижа. Эффенди прислал из Ниццы потрясную девушку. Роджер, Перси, Ивлин, Вивьен, Джон – все были здесь. Матадор, чуть не убивший писателя из-за танцовщицы. Ирландский драматург, он еще падал со сцены пьяный. Между пятью и семью прибыли девяносто семь человек. К полуночи все разъехались.

Я прошел по лужайке.

Да, на траве различались следы трех десятков протекторов.

– Он не позволил нам веселиться, – тихо сказала Нора.

Я обернулся.

– Кто? Дом?

– Музыка была превосходна, но ее заглушали перекрытия. Смех отдавался зловещим эхом. Беседа не клеилась. Закуски вставали в горле. Вино текло мимо рта. Никто не прилег и на три минуты. Не веришь? Но все разбежались, как тараканы, а я спала на лужайке. Знаешь почему? Догадайся. Пойди погляди, Чарли.

Мы подошли к открытой входной двери.

– Что смотреть?

– Все. Комнаты. Сам дом. Ищи отгадку. Когда устанешь ломать голову, я объясню, почему не могу здесь жить и почему Гринвуд твой, если захочешь. Иди один.

И я вошел, замирая на каждом шагу.

Я тихо ступил на желтый, с подпалинами, паркет огромного зала. Скользнул глазами по обюссонским шпалерам. Подошел к витрине: на зеленом бархате, как прежде, покоился мраморный греческий медальон.

– Ничего! – крикнул я в холодный вечер за дверью.

– Подожди! Осмотри все!

Библиотека. Запах ручных переплетов вишневой, брусничной, лимонной кожи колышется, словно море. Мерцают зрачки золотого тиснения корешков. Над камином, где укрылась бы свора гончих, чудесные «Девушки и цветы» Гейнсборо, возле которых отогревались сердца не одного поколения владельцев. На картине – открытый портал, за ним – летний сад. Мне всегда хотелось просунуть голову в раму, понюхать цветы, коснуться пушка на девических шеях, различить жужжание сшивающих воздух пчел…

– Ну? – послышался голос издалека.

– Нора! – закричал я. – Иди сюда! Здесь нечего бояться! Еще светло!

– Нет, – печально отвечал голос. – Солнце садится. Что ты видишь, Чарли?

– Я выхожу из зала на винтовую лестницу. Вижу коридор. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь погреба. Тысячи бутылок и бочек. Кухня. Нора, это безумие!

– Правда? Ты понял? – отзывается голос. – Вернись в библиотеку. Стань посреди комнаты. Видишь своих любимых «Девушек и цветы»?

– Они здесь.

– Их здесь нет. Видишь серебряную флорентийскую сигаретницу?

– Вижу.

– Не видишь. А коричневый диван, стоящий особняком, где вы с папой пили однажды херес?

– Да.

– Нет, – выдохнул голос.

– Да, нет? Вижу, не вижу? Довольно, Нора!

– Более чем, Чарли. Как ты не догадываешься? Разве ты не чувствуешь, что сталось с Гринвудом?

Я обернулся. Потянул носом непривычный воздух.

– Чарли, – говорила Нора из-за дверей слабеющим голосом, – четыре года назад… Гринвуд сгорел дотла.

Я побежал.

Нора, бледная, стояла в дверях.

– Что?! – закричал я.

– Сгорел дотла, – повторила она. – Четыре года назад.

Я шагнул наружу – три долгих шага, – взглянул на стены и окна.

– Нора, он стоит, он здесь!

– Нет, Чарли. Это не Гринвуд.

Я потрогал серый камень, красный кирпич, темно-зеленый плющ. Провел рукой по резной испанской двери.

– Не может быть!

– Может, – сказала Нора. – Все новое, от конька крыши до кладки погреба. Новое, Чарли. Новое.

– Эта дверь?

– Прислана из Мадрида в прошлом году.

– Плиты?

– Вытесаны под Дублином два года назад. Окна изготовлены в Уотерфорде этой весной.

Я шагнул в дверь.

– Паркет?

– Сделан во Франции, доставлен прошлой осенью.

– Но шпалеры?!

– Вытканы под Парижем, повешены в апреле.

– Но ведь все такое же, Нора!

– Да, не правда ли? Я ездила в Грецию, чтобы заказать точную копию мраморного медальона. Витрину сделали в Реймсе.

– Библиотека!

– Те же книги, такой же ручной переплет, тиснение, так же расставлены. Только восстановление библиотеки обошлось мне в сто тысяч фунтов.

– Но они такие же, Нора, такие же! – изумленно кричал я. И вот мы в библиотеке, я указываю на серебряную флорентийскую сигаретницу. – Уж ее-то, конечно, спасли из огня?

– Нет-нет. Ты знаешь, что я художница. Я вспомнила, нарисовала эскиз, отвезла во Флоренцию. Фальшивку закончили в июле.

– «Девушки и цветы» Гейнсборо?

– Вглядись! Творение Фрици. Помнишь жуткого битника с Монмартра? Он берет холст, поливает краской, запускает над Парижем в виде воздушного змея – пусть ветер и дождь потрудятся за него, – а потом продает за безумные деньги. Вспомнил? Так вот, оказалось, что Фрици – тайный поклонник Гейнсборо. Он убьет меня, если узнает, что я проболталась. Он написал «Девушек» по памяти. Правда, очень похоже?

– Очень. Господи, Нора, ты правда меня не обманываешь?

– Если бы! Думаешь, я сошла с ума? Знаю, думаешь. Ты веришь в добро и зло, Чарли? Я прежде не верила. И вдруг оказалось, что я – старая, раскисшая от дождя. Мне стукнуло сорок, стукнуло обухом по голове. Знаешь, что я думаю? Дом себя уничтожил.

– Дом?

Она заглянула в зал, где сгущались вечерние тени.

– Мне было восемнадцать, когда на меня упали все эти деньги. Когда мне кричали «Стыдно!», я отвечала «Тьфу!». Мне говорили «совесть», я смеялась: «Старая повесть!» Но тогда дождевая бочка не переполнилась. А дождь все падал, стекал по трубе, и вдруг я увидела, что по края налита грехом, и есть совесть, и есть стыд.

Во мне тысячи юношей, Чарли.

Они летели на свет моих окон. Потом уезжали, я думала – они далеко. Но нет, Чарли, их шипы остались во мне, отравленные шипы, которые я так любила. Мне нравилась сладкая боль, и казалось – время и странствия сгладят ее следы. Но теперь я знаю, что вся – в отпечатках пальцев. Каждый дюйм моей кожи, Чарльз, – секретный архив ФБР. Тысячи славных ребят вонзали в меня жала, и теперь, не тогда, я истекаю кровью. Я залила ей весь дом. Мои друзья, не верящие в совесть и стыд, набивались сюда, как в огромный вагон подземки, и смыкались устами, исходили потом на стены, брызгали на пол страданием. Дом осаждали убийцы, Чарли, каждый – с коротким кинжалом, они отдавали себя на заклание, думая убить одиночество, но не находили покоя, лишь краткий расслабленный стон.