Рэй Брэдбери - Машина до Килиманджаро [сборник, litres]

– Да.

– Теперь ты готов ехать?

Я оглянулся на дом:

– Почти.

– Так ты понял, что все кончено? Что скоро заря нового дня? Чарли, мое сердце замерзло, заплесневело, гонит черную кровь. Ты же знаешь, Чарли, оно так часто билось под тобой, ты знаешь, какая я старая. Ты знаешь, сколько во мне темниц, и пыточных камер, и синих осенних сумерек. Ну…

Нора взглянула на дом.

– Вчера около двух я лежала в постели. Вдруг распахнулась входная дверь. Я поняла, что дом накренился, стряхнул щеколду и распахнул створки. Я вышла на лестницу. Внизу расстилалось лунное озеро. Дом словно говорил: скатертью дорожка, ступай молочной рекой, уходи в свою тьму, старуха, там тебе место. Ты беременна. В твоей утробе – переношенный младенец-призрак. Ты не разродишься, и однажды он убьет тебя. Чего ты стоишь? Так вот, Чарли, я побоялась запереть дверь. Я знала, что это правда, мне здесь больше не спать. Я вышла. У меня есть порочное логово в Женеве, я заберусь туда. Но ты моложе и чище, Чарли. Я хочу, чтоб дом остался тебе.

– Я не так молод.

– Моложе меня.

– И не так чист. Он прогнал и меня, Нора. Дверь моей комнаты отворилась.

– Ой, Чарли, – выдохнула Нора и коснулась моей щеки. – Ой, Чарли, – и потом, тихо: – Извини.

– Не надо. Поедем вместе.

Нора открыла машину.

– Можно я поведу? Мне хочется гнать до самого Дублина. Ты не против?

– Ничуть. А твои вещи?

– Те, что в доме, пусть ему и останутся. Куда ты?

Я остановился:

– Надо закрыть дверь.

– Нет, – сказала Нора. – Пусть будет открыта.

– Как… Туда заберутся.

Нора тихо рассмеялась:

– Но только хорошие люди, верно?

Я подумал, потом кивнул:

– Да.

Уезжать не хотелось. Я вернулся и встал у машины. Тучи сгущались. Пошел снег. Большие белые хлопья сыпались в лунном свете, мягкие и безобидные, как болтовня ангелов.

Мы сели в машину. Хлопнули дверцы. Нора включила зажигание.

– Готов? – спросила она.

– Готов.

– Чарли, – сказала Нора, – когда мы приедем в Дублин, поспишь со мной несколько дней? Не в том смысле. Просто мне нужно, чтоб кто-нибудь был рядом. Хорошо?

– Конечно.

– Вот бы… – Глаза ее наполнились слезами. – Господи, вот бы сгореть и начаться сначала. Сгореть, а потом снова войти в этот дом, жить там вечно, как сельская девушка, питаться ягодами. О черт. Что об этом говорить?

– Поезжай, Нора, – сказал я мягко.

Машина тронулась. Мы мчались вдоль озера, взметая колесами гравий, в холмы, в заснеженный лес. На последнем подъеме Нора перестала плакать; она ни разу не оглянулась. Снег пошел гуще. Стрелка спидометра замерла на семидесяти. Мы ехали к темному горизонту, к холодному серому городу, и всю дорогу, не выпуская, я держал ее за руку.

Бабушка!

Помню, как она появилась на свет.

Погоди-ка, скажете вы, не может быть, чтобы кто-то помнил, как родилась его бабушка.

Но так и есть, мы помним день ее рождения.

Ведь мы, ее внуки, пробудили бабушку ото сна. Тимоти, Агата и я, Том, своими руками! Собрали воедино все детали и запчасти, схемы, узлы, все компоненты ее плоти; в теле ее забурлила кровь, забилось сердце, клонившее стрелку компаса на север, когда требовалось нас приструнить, на юг, когда мы нуждались в утешении, к западу или востоку, когда показывала нам бескрайний мир вокруг; ее взгляд дарил нам тепло, губы шептали слова колыбельной, а нежное касание рук будило на заре.

Бабушка, ожившая, чудесная электрическая мечта…

Когда идет буря, и среди грозовых туч пляшут зарницы, с каждой вспышкой молнии в моих глазах отражается ее имя. Иногда, в ночной тишине, я вновь слышу тиканье ее механического сердца, ее напевный голос над нашими кроватями. Она, как невидимые часы, оживает в залах моей памяти, подобно разумному пчелиному рою, летит вслед за духом ушедшего лета. Иногда мне видится улыбка ее губ, что касались моей щеки глубокой ночью…

– Хорошо, все ясно! – нетерпеливо вскрикнете вы, – так как все, черт возьми, случилось, как родилась ваша невыносимо прекрасная любящая бабушка?

В ту неделю разрушился весь наш мир.

Умерла мама.

Уже смеркалось, когда черный автомобиль оставил нас с отцом на дороге у дома и, развернувшись, уехал прочь. Мы смотрели на траву на лужайке и думали:

«Все такое чужое. Эти молотки и шары для крокета, и дужки, все брошено так же, как три дня назад, когда отец, плача, вышел из дома, чтобы сказать нам. Вот мои ролики, ролики мальчика, который уже не будет таким, как прежде, а вот качели на старом дубе, которых так боится Агата, говорит, что сломаются и она упадет.

А что же с домом? Господи…»

Мы заглянули в дверь, боясь, что в опустевших комнатах еще блуждает эхо, как бывает, когда из дома уже все вывезли, и нечему поглотить ту реку слов, что вечно струится среди стен. Теперь наш дом лишился мягкости, тепла, самой большой нашей драгоценности.

Дверь широко распахнулась.

Нас встретила тишина. И ветер, дохнувший в лица сырой землей.

У нас же нет подвала!

– Ну что ж… – промолвил отец.

Мы не сдвинулись с места.

К дому подкатил огромный канареечно-желтый лимузин тети Клары.

Мы ринулись в дом, разбежались по комнатам.

Слышно было, как они кричат и спорят внизу.

– Пусть дети живут со мной! – требовала Клара.

– Они скорее умрут, чем так сделают, – отвечал отец.

Тетя Клара ушла, хлопнув дверью.

Мы чуть не пустились в пляс, но вдруг вспомнили, что случилось, и спустились вниз.

Отец сидел и говорил что-то сам себе, или призраку мамы, явившемуся из прошлого, когда она еще не болела, исчезнувшему, испугавшемуся, когда хлопнула дверь. Он говорил, глядя сквозь пальцы:

– Детям кто-нибудь нужен. Я их очень люблю, но я же должен работать, чтобы их прокормить. Энн, я знаю, ты их тоже любишь, но ты ушла. Что, Клара? Нет, невозможно. Она задушит их своей любовью. Нанять домработницу, няню?

Отец вздохнул, и мы вместе с ним.

Нам катастрофически не везло с прислугой: нянечками, домработницами, сиделками. Одни разрушали все, к чему мы привыкли, либо рубя сплеча, как топором, либо устраивая бурю, иначе и не скажешь. Другие были слишком противными, как мокрое суфле. Мы для них были чем-то вроде мебели, которую нужно было переставлять, чистить от пыли и сушить на солнышке.

– Я придумал, – прошептал отец, – нам нужна…

Мы наклонились, чтобы лучше слышать.

– …бабушка.

– Но все наши бабушки, – заключил Тимоти, с удивительной для его девяти лет логикой, – уже умерли!

– Это не совсем так.

Как загадочно произнес это папа!

– Вот, – произнес он наконец.

И протянул нам красочный буклет. Мы уже видели его в руках отца, а в последние дни все чаще. Теперь, хорошенько рассмотрев его, передавая из рук в руки, мы понимали, почему так разозлилась тетя Клара.