Рэй Брэдбери - Машина до Килиманджаро [сборник, litres]

Дверь хлопнула. Мистер Уйнески стоял во главе стола.

– Сегодня я буду благодарить! – Он сверкнул глазами в сторону мистера Диккенса.

– Почему бы и нет, – миролюбиво отозвалась бабушка. – Да. Пожалуйста.

Мистер Уйнески крепко зажмурился и начал свою молитву-проклятие:

– О Господь, который избавил меня от прекрасного июня и гораздо менее прекрасного июля, помоги мне как-нибудь выбраться и из августа. О Господь, избавь меня от толп и бесчинств на улицах Парижа и Лондона, которые днем и ночью сотрясают стены моей комнаты, а главные виновники этих бесчинств – мальчишка-лунатик, человек, присвоивший чужое имя, и облезлый Пес, готовый подлаивать всякому сброду. Дай мне силы противостоять радостным воплям про Обманщика, Вора, Дурака и Графомана, которые уже стоят у меня в горле. Помоги мне не помчаться к начальнику полиции и не орать по дороге, что скорее всего человек, который делит с нами нашу скромную трапезу, на самом деле зовется Рыжим Джо Пайком из Уилксборо и разыскивается за подлог или Быком Хаммером из Хорнбилля, и полиция очень желает посчитаться с ним за преднамеренное оскорбление и мелкое воровство в Оклахоме. Господи, избавь невинных мира сего от жестокой хватки проходимцев, способных обмануть их доверие. И еще, Господи, помоги мне выговорить – тихо и со всем почтением к присутствующей здесь даме, – что если пресловутый Чарльз Диккенс завтра же дневным поездом не уберется в свое Разбитое Корыто, к Черту-на-Кулички или еще куда-нибудь подальше, то я, как Далила, безжалостно обстригу этого барана. Господи, не милости к своим намерениям прошу я у Тебя, а простой справедливости. Не потакай злодеям! Все, кто согласен со мной, скажите «Аминь».

Он сел и как ни в чем не бывало принялся за картошку.

Молчание висело над столом, мы сидели как замороженные. А потом мистер Диккенс с закрытыми глазами простонал:

– О-о-о!

Это был плач, надрывный крик, и в нем звучало отчаяние, долгое и бездонное, как далекий гудок поезда в тот день, когда незнакомец прибыл в Гринтаун.

– Мистер Диккенс, – позвал я.

Нет, слишком поздно. Он уже поднялся на ноги, согнутый, ослепший от горя, и, хватаясь за мебель, придерживаясь за стену, выбирается в коридор и бредет вверх по лестнице.

– О-о-о! – долгий крик человека, сорвавшегося с утеса в Вечность.

Мы сидели и ждали, когда он долетит до дна. Далеко в холмах – на верху дома – хлопнула дверь.

Душа моя перевернулась и умерла.

– Мистер Диккенс, – проговорил я. – Чарли…

Этим же вечером, совсем поздно, завыл Пес.

Он выл, словно сочувствовал рыданиям, доносившимся из мансарды.

– Ну и дела, – сказал я. – Впору за водопроводчиком посылать. Сплошной потоп.

Мистер Уйнески вышагивал по дорожке – взад-вперед.

– Он уже четыре раза обошел квартал, – сообщил дедушка, раскуривая трубку.

– Мистер Уйнески! – позвал я.

Ответа не последовало. Шаги стихли вдали.

– И угораздило же! Я как будто войну продул, – сказали.

– Нет, Ральф, то есть, прошу прощения, Пип, – произнес дедушка, усаживаясь рядом со мной на ступеньку. – Ты просто поменял генералов в самый разгар боя. И вот теперь один из них так несчастен, что места себе не находит.

– Мистер Уйнески? Я… я почти ненавижу его!

Дедушка попыхтел трубкой.

– Думаю, он и сам не понимает, почему мучается. Сегодня вечером таинственный дантист вырвал ему зуб, и теперь он языком все щупает дырку – а это больно.

– Дедушка, мы же не в церкви!

– Чтобы говорить притчами, так? Ладно, давай попросту. Ты привык подметать волосы с пола его заведения. А он – человек без жены, без семьи, у него только и есть что работа. Человеку без семьи обязательно нужен кто-нибудь в этом мире, неважно, понимает он это или нет.

– Завтра я вымою окна в парикмахерской, – пообещал я. – Я… я смажу шест, и он будет вертеться как сумасшедший.

– Я знаю, ты так и сделаешь.

В ночи прогудел поезд. Пес все выл, и мистер Диккенс вторил ему немыслимыми рыданиями из своей комнаты наверху.

Я отправился в постель и слушал, как городские часы пробили один раз, потом – два и наконец – три. Рыдания наверху стихли. Я вышел в коридор и остановился возле двери нашего постояльца.

– Мистер Диккенс?

Всхлипы прекратились. Дверь оказалась не заперта. Я рискнул войти.

– Мистер Диккенс?

Он лежал на постели, и в лунном свете было видно, как слезы катятся у него из глаз, а глаза широко открыты и невидяще смотрят в потолок.

– Мистер Диккенс?

– Здесь больше нет никого с этим именем, – глухо откликнулся постоялец, и голова качнулась из стороны в сторону, вторя словам. – Никого с этим именем – в этой комнате, в этой постели, в этом мире.

– Кроме вас, – сказал я. – Вы – Чарльз Диккенс.

– Тебе лучше знать, – донесся скорбный ответ. – Тем более когда ночь движется к утру.

– Все, что я знаю, – это то, что вы пишете каждый день. А каждую ночь я слышал, как вы говорите.

– Верно, верно.

– И вы закончили одну книгу и начали другую и писали таким четким почерком.

– Было такое. – Кивок. – О да, клянусь демоном обладания, я делал это.

– Ну! – Я обошел вокруг кровати. – Так чего вы вдруг начали стыдиться себя – вы, всемирно известный писатель?

– Ты знаешь, и я знаю. Я – мистер Никто из Ниоткуда, и мой путь в Вечность освещают не свечи, а мертвый электрический фонарь.

– Опять двадцать пять, – вздохнул я и пошел к двери. С ума сойти – он ведь собирался все бросить. Разрушить такое великое лето!.. – Доброй ночи, – промолвил я и взялся за ручку двери.

– Подожди!

Это была такая отчаянная мольба, такой вопль беды и боли, что я выпустил ручку. Но не повернулся.

– Пип, – позвал старик из постели.

– Угу? – проворчал я.

– Давай-ка помолчим. Присядь.

Я медленно опустился в высокое кресло у ночного столика.

– Поговори со мной, Пип.

– Ничего себе! В три часа ночи…

– Ну да, в три утра. О, это яростное и жуткое время суток. Долгая дорога пролегла от заката, и еще десять тысяч миль впереди до рассвета. Вот когда нам нужны друзья. Спроси о чем-нибудь, друг Пип.

– О чем?

– Думаю, ты и сам знаешь.

Я немного поразмыслил и вздохнул:

– Ну уж ладно. Тогда… кто вы?

Сначала он затих в своей постели, а потом, словно читая написанное на потолке кончиком носа, проговорил:

– Я – человек, который так и не дорос до своей мечты.

– Что?

– Я имел в виду, Пип, что я так и не стал тем, кем хотел.

Теперь и я говорил тихо.

– А кем вы хотели быть?

– Писателем.

– А вы пробовали?

– Пробовал!.. – воскликнул он и чуть не зашелся странным, нервным смехом. – Пробовал, – повторил он, справившись с собой. – Владыка милосердный, сынок, никто в жизни не переводил столько бумаги, не проливал столько чернил и пота! Я употребил продукцию целой чернильной фабрики, я извел весь товар небольшого бумажного комбината, сломал шесть дюжин пишущих машинок, источил и исписал до основания десять тысяч мягких карандашей.