Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

– Знаешь, в чем твоя проблема, сынок? – Он вложил в мои трясущиеся пальцы еще один стакан шерри. – А?

– В чем? – разинул я рот, как плаксивый ребенок, готовый опять смеяться. – В чем?

– Дело в том, малыш… – Лицо Джона засияло. Как гипнотизер Свенгали, он впился своими глазами в мои. – Ты не любишь меня вот нистолечко, ни полстолечко!

– Брось, Джон…

– Нет, малыш, я вполне серьезно. Боже, сынок, да я готов ради тебя на убийство. Ты величайший из ныне живущих писателей, и я люблю тебя сердцем и душой. Поэтому я подумал: ничего страшного, если я буду немного подтрунивать над тобой. Теперь я понимаю, что ошибался…

– Нет, Джон, – запротестовал я, возненавидев себя, потому что теперь Джон заставлял извиняться меня. – Ничего страшного.

– Мне жаль, малыш, очень жаль…

– Заткнись! – хохотнул я. – Я все еще люблю тебя. Я…

– Вот это другое дело! Теперь… – Джон оглянулся по сторонам, и перетасовал страницы сценария, словно шулер. – Давай посвятим часок сокращению твоего блестящего, восхитительного сценария и…

В третий раз за ночь тональность и оттенок его настроения изменились.

– Тс-с! – цыкнул он. Глаза скосились, его колыхнуло посреди комнаты, как мертвеца под водой. – Ты слышишь, малыш?

Дом вздрогнул от ветра. Длинный ноготь скрипел по окну мансарды. Со скорбным шепотом облако обмывало луну.

– Это они, банши. – Джон кивнул, потупив взгляд в ожидании. Он резко поднял глаза. – Малыш? Выйди, посмотри.

– Еще чего.

– Нет, выйди, – настаивал Джон. – Это ночь заблуждений, малыш. Ты сомневаешься во мне, сомневаешься в этом. Возьми мое пальто в коридоре. Ну же, быстрей!

Он широко распахнул дверцу стенного шкафа в коридоре, сорвал свое замечательное твидовое пальто, источавшее аромат табака и отменного виски. Зажав в обезьяньих лапах, он держал его, как тореадор мулету.

– Ха, торо! Ха!

– Джон, – вздохнул я устало.

– Струсил, малыш, в штаны наложил? Ты… Тут в четвертый раз из-за стылой входной двери мы оба услышали стенания, плач, угасающий ропот.

– Оно ждет, малыш! – торжествующе сказал Джон. – Выходи. Сыграй за команду!

Я стоял в пальто, вдыхая табачные и алкогольные запахи, пока Джон с королевским достоинством застегивал пуговицы, затем он взял меня за уши и поцеловал в лоб.

– Я буду на трибуне, малыш, подбадривать тебя. Я бы пошел с тобой, но банши – народец застенчивый. Благословляю, и если не вернешься… знай, я любил тебя, как сына!

И вдруг Джон бросился между мною и хлеставшим ледяным лунным светом.

– Не ходи туда, малыш. Я передумал! Если ты погибнешь…

– Джон. – Я оттолкнул его руки. – Ты же хочешь, чтоб я туда пошел. Ты, наверное, подговорил свою девицу из конюшни, чтобы она издавала всякие звуки тебе на потеху…

– Нет! – закричал он с деланным пафосом оскорбленного, как это он умеет, закатывая глаза и схватив меня за плечи. – Клянусь!

– Джон, – сказал я, наполовину разозленный, наполовину заинтригованный, – до встречи.

Я выскочил за дверь и тотчас об этом пожалел. Джон захлопнул дверь и запер на замок. Уж не смеется ли он? Спустя секунду я увидел силуэт Джона в окне библиотеки, со стаканом шерри. Он вглядывался в ночное театральное представление, режиссером и веселым зрителем которого он был в одном лице.

Я молча ругнулся, втянул плечи в цезареву мантию и, невзирая на два десятка кинжальных ударов, нанесенных мне ветром, потопал по посыпанной гравием дорожке.

На все уйдет десять быстротечных минут, думал я. Заставлю Джона поволноваться, выверну его шутку наизнанку, вернусь, пошатываясь, в разодранной окровавленной рубашке и насочиняю всяких небылиц. Да, черт возьми, вот это будет розыгрыш…

Я остановился.

Потому что в рощице, чуть пониже, мне показалось, я увидел, как нечто, напоминающее большого бумажного змея, всколыхнулось и унеслось прочь сквозь ограду.

Облака проплывали под почти полной луной и нагоняли на меня островки тьмы.

Затем все повторилось, словно целый куст цветов внезапно сорвался и метелью улетел вдоль бесцветной тропинки. В тот же миг раздалось чистейшее рыдание, пронзительный стон, напоминающий скрип двери.

Я вздрогнул, отпрянул и взглянул на дом.

И увидел, конечно же, Джона, потягивающего шерри в тепле и покое, с физиономией, оскаленной, как тыква, в День всех Святых.

– О-о… – простонал где-то чей-то голос. – Боже…

Только тогда я заметил женщину.

Она стояла, припав к дереву, одетая в длинное платье, залитое лунным светом, поверх него была накинута достававшая до колен тяжелая шерстяная шаль, которая словно жила своей жизнью, развевалась, колыхалась и морщилась от непогоды.

Похоже, она не видела меня, а если и видела, не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну, библиотеке, к силуэту человека в окне.

Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие, губы и зеленые глаза, исполненные мягким свечением. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что-то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!». Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.

Но теперь заговорила красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома.

– Он там? – спросила она.

– Что? – услышал я свой голос.

– Это он? – поинтересовалась она. – Чудовище, – сказала она в тихой ярости. – Зверь, собственной персоной.

– Я не…

– Животное, – продолжала она, – о двух ногах. Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины – полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?

Я посмотрел туда же, куда она, на тень в окне, далеко за крокетной лужайкой.

И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью-Йорке, в Голливуде; волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, – темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, ожидающих аплодисментов, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».

Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:

– Кто бы это должен быть?

– Он, – ответил она. – Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит. – Она закрыла глаза, из них закапали слезы.