Вероника Батхен - Фараоново племя

Пусть позлится, покраснеет лицом, подышит свирепо — на пользу делу. Мне нужна правда.

— Слушай, да?! Даже жена не знает, молчал, чтобы не думала — муж рехнулся. А тебе расскажу.

— Слушаю, уважаемый, от всего сердца слушаю вас.

— Три недели назад дело было. Ехал я как сейчас последним рейсом из Бахчисарая в Счастливое, всех развез, пустой встал на площади у магазина. Мотор заглушил, выхожу из автобуса, топчусь, курю на дорожку. Луна надо мной светит большущая как тарелка, вода в речке журчит, в брюхе урчит — ужинать пора, дома Равиля долму сделала, чай заварила, сметану из погреба достает. Вдруг слышу — собаки завыли, залаяли, заскулили, вся улица голосит. Я в кабину за монтировкой — мало ли кабан с гор сошел или волк забрел, недобиток. Выскакиваю, вижу ко мне женщина бежит. Одета как татарки в селе на свадьбу наряжаются, платье расшитое, на шее монисто, на руках браслеты, перстни. А платка нет, волосы заплетены, как у девушки, и ноги босые. Подбегает она ко мне — и бах в ноги, колени обнимает, плачет. Я её поднимаю, спрашиваю по-русски — что случилось. Она головой трясет, говорит что-то не по-нашему.

— Иностранка?

— Местная. Я с ней по-татарски, и она по-татарски ответила, только не чисто, как караимы говорят или греки. Заклинает во имя Аллаха милостивого и милосердного, просит помочь её родне. Беженцы они, гонятся за семьей, вот-вот отыщут и всем конец — детям, старикам, женщинам. Увезти их надо, спрятать в убежище, пока не пришли янычары. Снимает с себя браслеты, мне протягивает. Я гляжу — золото, старое красное золото. Не беру конечно, обнимаю её, говорю, успокойся, сестра, заберем ваших, отвезем куда скажешь и никаких денег не надо — соседи соседям всегда помогут.

— И вы поверили, Рамазан? Взрослый же человек…

— Добрый слишком. Посадил её на переднее сиденье, спрашиваю, куда ехать. Она тычет рукой — по Ленина, потом свернуть в лес, к лесничеству. Грунтовка там паршивая, словами не передать, тем более ночью. Я спрашиваю вежливо так — может ваши из лесу выйдут, чтобы посадить их нормально. А она сердится, кулачком своим звонким по креслу стучит — езжай мол. Ну мое дело маленькое, завел мотор, дал по газам. Равиле позвонил — мол, задерживаюсь, дела. Другая бы браниться стала, а моя слова не сказала. Еду себе, автобус козлит по кочкам, чувствую, ветер усиливается, кабину хлещет со всех сторон. Пассажирка моя сидит, в сиденье вцепилась, пальцы белые, перстни богатые, с камнями, с чеканкой. Красивая, загляденье — рыжая как медь, лицо тонкое, глаза огромные, утонуть можно. На возрасте уже, не девчонка, но и не старая. Увидела, что я на неё пялюсь, аж переменилась. Но промолчала, только рукой махнула — спеши.

— Загадочная история, — понимающе кивнул я. (Мария, гордая — и кланяется земно простолюдину. Значит и мне не сказала, как близко прошла смерть).

— Это только начало. Въехали мы в лес. Я те места знаю, не то что на ПАЗике, на «козле» с трудом проскочишь. Ямы, выбоины, промоины, дорога кренится, колея в землю въелась. А тут автобус покатился легко-легко, словно не лесная грунтовка, а асфальт новенький. Я баранку налево кручу, к лесничеству. И вдруг пассажирка за руль раз! И выворачивает направо, к реке. Сдерживаюсь, чтобы не рявкнуть, повторяю: там только лесные тропы, нет никого и быть не может. Она сердится, кричит «вперед», словно я лошадь. Ладно. Едем вверх к руслу Бельбека — и тут огни справа, много огней, факелов. И стена встает трехметровая, старой кладки. Кручу голову, вспоминаю, там развалины были, землей заросшие, отец мальчишкой ещё могильные плиты видел, я уже не застал. Нынче ж шайтан попутал… замок стоит в три этажа с башнями, как на картинке, знамена под луной вьются. Внутри — крик, плач, овечье блеяние. И песня — словно бы кто-то молится не по-нашему. Разбираю только «Христаус».

— Неужели? — недоверчиво спросил я. (Кипия славный исар, но башня там невелика и стены давно не грозные).

— Аллах свидетель, — почти крикнул шофер. — Ворота увидел, тяжелые, бревенчатые, выщербленные. Остановился. Пассажирка моя наружу и давай стучать в колокол у ворот — выходите, мол. Я обе двери открыл. Смотрю — народ из крепости повалил. И правда — старики, женщины, дети, овцы с ними, собаки. Люди кто по-татарски одет, кто вообще не по-нашему. От автобуса шарахнулись, закричали. Женщина их успокаивать стала, уговаривать, потом крикнула не по-русски, ногой топнула. Взяла деда какого-то в красном плаще, повела за руку, за ними и остальные в салон забились. Как поместились — не знаю, не входит в автобус столько народу, у меня тридцать шесть мест по билетам. Но влезли — кто сидит, кто стоит, кто на полу устроился, детей на руки похватали, овцам на спины примостили. От отары вонь стоит, собаки воют — ад кромешный. И вдруг — барабаны в лесу загремели, дудки задули, пушка бахнула. Я и думать не стал, сдал назад, развернулся и по газам — ннна! Пассажирка давешняя на переднем сиденье скачет как на коне верхом, шарик синий, который ты приглядел, крутит как бешеная, то подбросит, то завертит. Я гоню — и не понимаю, как еду, куда еду. То сквозь чащу, то оврагами, то вдоль склона, то прямиком по воде, колес не замочив. А следом погоня идет, чувствую её шкурой, всей спиной потной. Понимаю — догонят, не пощадят никого, даже тележным колесом мерить не будут.

Пассажирка моя что-то кричит по-своему, женщины волосы распускают, гребни из кос достают, окна в салоне пооткрывали и гребни за собой на дорогу кидают. Я в зеркало глянул — за нами лес встал непролазный, ветки переплелись сетью. Слава Пророку думаю, отвязались. Пяти минут не прошло, снова чертова музыка загремела. Женщины мониста пообрывали, побросали в окошки — град пошел, да такой что быка с ног собьет. По стеклам колотит, по крыше, видимость никакая, чудом с обрыва не съехали. А те, с дудками, хоть бы притихли. Снова не помогло. Тут старик встал, посох взял, поцеловал в навершие и отпустил в люк. Смотрю — и душа в пятки, на дороге змея громадная, шипит, хвостом лупит. Я скорость до ста выжал, лечу, слышу за спиной крик, грохот — и тишина. Мертвая-мертвая. Оторвались.

Я помедленнее пошел, вижу дорога знакомая, едем мы напрямую к Малому Садовому, по бахчисарайской трассе, «жигуленок» какой-то навстречу просвистел, огоньки в домах виднеются. Беженцы попритихли, детей качают, молитвы свои твердят. Мальчик кудрявенький флейту достал, заиграл да так жалостливо, слезы на глаза наворачиваются. Я в зеркало глянул, проверить, чистая ли за нами дорога — а у флейтиста копыта вместо ботинок и рожки на голове растут. Тут пассажирка моя снова твердит «вперед». И по грунтовке наезженной мы выруливаем на вершину Кулле-Бурун. Крепость там «Сиреньская», как отец говорил — и вправду испокон веку там белой сиренью склоны заросли, крупной такой, не во всяком саду найдешь. «Остановка», говорю, «кто на выход». Пассажиры мои по одному осторожненько выбираются наружу, кланяются мне и уходят в ворота у круглой башни — как и не было их. Я потом салон убирать хотел — ни соринки, ни катышка овечьего не осталось. Рыжая красавица вышла последней. Снова золото мне протянула, браслеты кованые. Я не взял — за такое не берут платы. Так она в лоб меня поцеловала и в губы, обняла сильно… и цветами от неё пахло, горькими лесными цветами, Аллах… Ты не думай, я свою Равилю люблю, и ни разу от неё не гулял, но поцелуй этот на всю жизнь запомню. Вот стою на вершине горы, ветер меня, дурака, по щекам бьёт, туман кровь студит. Вокруг ни души, тишь предутренняя, только далеко-далеко барабаны стучат чуть слышно бам-бам, бам-бам.