Вероника Батхен - Фараоново племя

— Видишь этих людей, сынок? — кротко спросил реб Хаим. — Будь так добр, убери их отсюда!

— Их уже нет, отец! — покорно ответил Голем. Грубыми, но проворными пальцами он подхватил одноглазого капитана за шиворот, встряхнул словно крысу, и выбросил прочь, за ограду большой синагоги.

— Что стоите, болваны, огонь! — заверещал атаман и сам выхватил браунинг. Хлопнул выстрел, потом ещё несколько. Голем даже не покачнулся. Не обращая внимания на суетливых людишек, он подхватил за шкирку следующего бандита и раскрутил его в воздухе. На третьего он наступил, огляделся недоуменно и зашаркал ногами по земле, словно мальчишка, испачкавший башмаки. Четвертого бандиты дожидаться не стали. «По кооооням!» раздался чей-то сдавленный вопль. Перепуганная кавалькада пронеслась через все местечко. Они спаслись бы, легко отделались, но на самом краю Озаринцев, у кладбищенских плит их уже поджидали. Красный флаг взметнулся в серое небо, затараторили пулеметы, началась жаркая схватка. Кричали кони, раненые откатывались в промокший снег, надеясь на милость победителей. Бандитов не добивали — нет времени. И гнаться за бегущими тоже не стали.

Ошарашенный реб Хаим оглядывался вокруг. Он прожил в Озаринцах сорок семь лет и всегда считал штетл унылым болотом, где коротают век бедняки, трусы и неудачники всех мастей, те, кому не хватило отваги перекроить свою жизнь, попытать счастья. А в этот день он увидел, как распрямляются старики, как слетают платки с поседевших кос и буйных кудрей, как сияют гордостью выцветшие глаза. Кто б мог подумать — беззащитные евреи дали отпор, а насильники и убийцы превратились в обычную падаль! Жители местечка обнимались, пели и даже плакали, реб Нахман пустился в пляс и четверо его сыновей поочередно поддерживали его. Все свои были живы, даже упрямая Дора и Мотя, который хромал теперь на обе ноги. Он вернулись с большевистским отрядом, как две капли воды похожим на изгнанную прочь банду. Но атаманом (командиром, товарищ служитель культа) у них был щуплый лысеющий бессарабский еврейчик в пенсне — здоровенные лбы слушались его беспрекословно, не позволяя себе ни мародерств, ни насилия. Грандиозный Голем, перетаскивающий в овраг трупы, засыпающий мертвецов желтым песком, восхитил красноармейцев — неуязвим, бессмертен, не ест, не пьёт, а молитву можно и пережить. Мужики пялились на глиняного человека, самые смелые трогали кончиками пальцев шершавые бока и отскакивали под тяжелым, укоряющим взглядом чудища. У командира разгорелись глаза:

— С такой махиной враз можно добиться победы мировой революции. Пулей в него не стрелишь, ядом не отравишь, любую тачанку перевернет, любой броневик остановит!

— А не развалится по пути? Мир большой, ходить долго, — засомневался кто-то из солдат.

— Пусть попробует, — загадочно ухмыльнулась сияющая Дора, шепнув что-то на ухо командиру. Невесть откуда она успела раздобыть офицерские галифе, кожаную куртку и кобуру, наконец-то обрезала ненавистную косу, и не слушала больше визгливых родительских причитаний. Она не стала говорить с мракобесом-раввином при людях. Для вопросов оставалась долгая ночь. И реб Хаим нисколько не удивился, проснувшись от прикосновения пистолетного дула:

— Просыпайтесь, товарищ служитель культа, есть у нас к вам небольшой разговор. А вы, мамаша, не плакайте, вернем мужа у целости.

Ночной сквозняк не согревал беседу, раввин понимал, что выглядит смешно в своих кальсонах и тапочках. Тусклый огонь свечи озарял молодые лица, отражался в пытливых глазах нежданных гостей. Они думают, что сумеют изменить мир, и ещё не знают цены победы…

— Вы понимаете, что бандиты ещё вернутся? Не одни так другие. Некому будет защитить детей и женщин, некуда спрятаться. Местечко погибнет без Голема!

— Революции он нужнее. Мы экс-про-при-и-ру-ем ваше чудо природы. Как им управлять?

— Просто, — горько улыбнулся реб Хаим. — Сейчас покажу! Сынок, хочешь ли ты послужить Красной армии?

Достаточно было одного слова, чтобы незваных гостей окунули в реку или сбросили в темный овраг к тем, прежним. Но реб Хаим считал, что крови пролито более, чем достаточно.

Когда красные ушли из местечка, раввин замолчал. Отказался от похвалы и подарков, перестал вести службы, навещать больных, а затем и разговаривать с соседями. Все чаще соседи видели его вместе с младшим братом, копающимся в грязи, в красной и липкой глине. А по ночам раввин просыпался с криком, пугал старуху жену — ему снилось, что детище рабби Лива… нет, его собственный глиняный сын топочет по полю боя, как пушинки разбрасывая живых людей, убивая всех без разбору. Реки крови становятся глубже и шире, подступают к самому горлу. Защитник, защитник, а не палач!!! А вокруг Озаринцев парит Азраил, бесшумно взмахивает крылами. И просить о спасении некого — Господь уже послал сюда лодку.

Все местечко заразилось унынием ребе. Кто побогаче — похватали детей, пожитки и уехали — в Могилев или Яссы. А беднякам где рады? Понурые женщины молча доили коз и пекли хлеба, мальчишки в хедере перестали шуметь и драться, младенцы плакали по пустякам. Даже в субботу над нарядными столами клубилась тоска, а в шаббатнем вине чудился привкус крови. Только дурачок Ицка улыбался соседям беззубым ртом, подсовывал к дверям глиняных человечков-гойлемов, шепелявя напевал псалмы и обещал, что Машиах уже в пути, и вот-вот явится в штетл. Его бранили, гоняли, пару раз даже били — не больно, для острастки. И не верили — кто же слушает дурака? Даже если ноги его перепачканы нездешней оранжево-бурой землёй, волосы пахнут морем, а в карманах лежат то финики, то золотистые, свежие апельсины…

Краснознаменный ударный Голем отслужил три недели в составе партизанского боевого отряда. Он наводил мосты, таскал тяжести, разгонял лошадей, повторял за командиром цитаты из Маркса. Он был послушен, грозен и невероятно силен. Но бог войны оказался сильнее. У отряда белогвардейцев нашлась конная пушка и хороший артиллерист царской школы. Детищу рабби Лива хватило прямого попадания в корпус. Его похоронили как человека и дали залп над могилой.

Незадолго до Рождества, винницкие бандиты вернулись в Озаринцы и местечко запылало, подожженное с четырех сторон. Они жаждали мести, горячей крови, но людей почти не нашли — только хромой солдат битый час отстреливался из пулемета, не считая патронов, да старый раввин был растоптан у дверей синагоги. Остальных увел Ицка — ведь Машиах собирает своих.

Тяжело скрипели ступеньки. Кто-то грузный, одышливый поднимался, цепляясь за стены большой ладонью, откашливаясь и плюясь. Не Лантье — слуга костлявый и шустрый, вечно в делах и походка его легка, не толстуха Мадлон с её деревянными башмаками и подпрыгивающим от суеты шагом, не их сын дурачок Николя — он идет еле-еле, поднимет ногу и остановится, думает, не младший, Жак — этот носится, как угорелый. От аптекаря за версту пахнет снадобьями, от врача бальзамическим уксусом и смолой, музыканты насвистывают и притопывают, ростовщик разит чесноком и бормочет себе под нос. Кто-то чужой. Чужой.