Виль Быков - На суше и на море, 1990 [антология]

На краю тротуара сидит африканский юноша в изношенной одежде и широкополой, видимо еще дедовской, шляпе. Вероятно, приехал он в Кейптаун откуда-то издалека, из провинции. Его большие глаза наивно и изумленно смотрят на снующих перед ним людей. А мимо рябит поток пешеходов. Торопятся куда-то девушки с миндалевидными глазами, с челкой до бровей, яркие, нарядные и абсолютно похожие друг на друга. Не отстают от них сухонькие пожилые дамы в замысловатых шляпках на серебристых волосах, увлекаемые затейливо стриженными собачонками на цветных поводках. Изредка проплывают дородные матроны под пестрыми зонтиками — кому какое дело до глазеющего провинциала? Мужчины, толстые и тонкие, но одинаково надменные, с замкнутыми, подчеркнуто безразличными лицами, важно шагают мимо.

Весь этот красочный, шуршащий одеждами, цокающий каблучками, шаркающий подошвами поток льется по тротуару, отражаясь в удивленно распахнутых глазах африканского мальчика. Все спешат, каждый по своему делу, а он на этой шумной улице выглядит нелепо и одиноко.

И мы тоже проходим мимо. И у нас свои заботы. Хотя только 5 часов, повсюду раздаются звонки, возвещающие конец рабочего дня в магазинах. Василий Евграфович расстроен. Я утешаю его — завтра он непременно выберет подарок для малышей.

Мы проголодались, но возвращаться на корабль не хотелось. Сворачиваем на боковую улочку. Аппетитным запахом веет из полуоткрытых дверей. Искушение слишком велико, и Василия Евграфовича не приходится уговаривать.

Закусочная совсем маленькая: с десяток мест вдоль узкой стойки. Здесь прямо на глазах поджариваются небольшие колбаски, булькают сосиски.

«Хот дог!» — уверенно заказывает Василий Евграфович и толкает меня локтем: «Они тут без целлофана».

За стойкой — грузный человек, несомненно, хозяин этого заведения. Он испытующе смотрит на нас.

Я добавляю к заказу Василия Евграфовича кофе и бананы. Через несколько минут мы уже уплетаем заказанное за обе щеки.

— Не хотите ли смочить горло? — спрашивает хозяин, показывая на бутылки за стойкой.

— Но, но, — поспешно отвергает Василий Евграфович любезное предложение.

— Откуда вы? — угадав в нас иностранцев, интересуется хозяин и сам же отвечает: — Испанцы, португальцы? Бразильцы?

Он перебирает еще несколько вариантов, но с тем же результатом. Раздосадованный, разводит своими здоровенными ручищами. Медлить с ответом не следует.

— Из Советского Союза, — говорю я.

Хозяин раскатисто гогочет и грозит нам пальцем.

— Так ведь и не поверил, — говорит Василий Евграфович, когда мы, поспешно расплатившись, под угрожающий гогот толстяка покидаем забегаловку.

У него есть все основания не верить. Никаких официальных контактов мы с этой страной не поддерживаем. Заходы наших судов в Кейптаун — великая редкость. Очевидно, он никогда не видел советских людей.

Мы бродим по незнакомым улицам, разглядываем вывески и рекламы. Как точно описал это состояние Гончаров: «Смотрите, — говорили мы друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с человека; все другое: и человек, и платье его, и обычай… Собака залаяла и то не так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает».

Около ярко освещенного вестибюля, на фронтоне которого горит неоновая надпись: «Колизей», мы встречаем группу наших моряков. Они собрались в кино, и Василий Евграфович тоже загорается. Я пытаюсь сопротивляться, а затем сдаюсь. Мы удобно располагаемся в креслах, посасываем сок через соломинку и тихо переговариваемся.

Сидящая рядом с Василием Евграфовичем старушка с аккуратной головкой в серебряных кудряшках с явным интересом посматривает на нас и прислушивается.

«Тише, — говорю я Василию Евграфовичу, — мы мешаем даме». Но соседка сама обращается к нам на ломаном русском языке. Она ужасно рада встрече с соотечественниками ее покойного мужа! И, не давая нам вставить ни слова, начинает рассказывать историю своей жизни.

— Все мужья у меня умерли, — печально вздыхает она, — а были красивые и разных национальностей. Один из них был русский — татарин. Он и научил меня языку. Скучно быть одинокой. — И она снова вздыхает.

— Ну, вы еще снова выйдете замуж, — говорит сострадательный Василий Евграфович.

— Вы думаете?! — Теперь все ее внимание сосредоточено на Василии Евграфовиче.

— У моего друга только что родились близнецы, — спешу я на помощь. — И через два дня мы уплываем в Антарктиду.

— Бедные, вы же там замерзнете, — упавшим голосом говорит она. На наше счастье, в зале меркнет свет.

Минут через двадцать мы теряем к фильму интерес: на экране объясняется, но никак не может объясниться пара пожилых бездетных супругов. Наша соседка смотрит увлеченно, но Василию Евграфовичу фильм решительно не понятен.

«Уходим», — шепчет он. И мы осторожно, не оглядываясь, устремляемся из зала.

— Невезуха! — сокрушается Василий Евграфович. — Пошли лучше домой, на корабль.

Смеркалось. На корабле о нас наверняка уже беспокоился помощник капитана. Не дай бог, что случилось! Он человек опытный, ему известны все случаи чуть ли не за всю историю мореплавания. Он просил нас не зевать, быть бдительными. Не ходить попусту по улицам и частным лавочкам. «Отоварился в большом магазине — и шагай на судно. Здесь и накормят. А если уж выпить приспичило, то сделать это лучше в собственной каюте».

Умел убеждать помощник. Вон у ворот порта небольшой винный магазинчик. Из него только что вывалилась группа наших моряков: карманы оттопыриваются и все бодрой походкой к причалу, на родное судно. Настроение у них, не в пример нашему, преотличное.

И мы зашли в магазинчик, взяли по бутылке. Василий Евграфович — красивый граненый флакон с ромом, а я, не обнаружив понтейского вина, которое расхваливал Жюль Берн, — джин. Продавец пододвинул к нам толстую тетрадь, протянул Василию Евграфовичу ручку и попросил расписаться. Мы встревоженно переглянулись. Оставлять свой автограф в чужом городе, с какой стати?! И главное, об этом и словом не обмолвился помощник капитана, не проинструктировал.

Продавец растолковывает нам: продажа спиртных напитков в Кейптауне только под расписку. Нужно написать название судна и количество бутылок. Если случится что-нибудь криминальное, будет где искать виновного. Так я перевел монолог продавца встревоженному Василию Евграфовичу.