Герман Малиничев - На суше и на море, 1989 [антология]

Их было двое живых в этом царстве мертвых, всего двое в этом огромном, некогда густо населенном городе-судне, которое уходило теперь в придонный ил подобно Атлантиде. Над их головами, точнее, над палубами, трубами, мачтами поверженного лайнера покачивалась целая эскадра спасателей, но сотни тысяч лошадиных сил ее мощи ничем не могли помочь одному человеку вытащить другого. Едва Кобзев подтянул бесчувственное тело командира к шахте коридора, как шланг мичмана снова за что-то зацепился. Зацепился безнадежно… Кобзев выбился из сил, сорвал дыхание, и Стукалов приказал ему подниматься к выходу, к водолазному колоколу, висевшему над опрокинутым бортом «Адмирала Нахимова» словно спасательный воздушный шар. Приказ был отдан вовремя: Кобзев едва смог сам выкарабкаться из зева палубной двери. Шел четвертый час ночи…

Я и не заметил, как в рубке собрался целый консилиум из корабельных инженеров, водолазных офицеров и флагманских врачей. Кто-то жадно пил воду из стеклянного кувшина, Стукалов смахивал со лба холодный пот и твердил в микрофон, как заведенный: «Сережа, провентилируйся! Сережа, провентилируйся…» Он повторял это в сотый, а может, в тысячный раз, надеясь только на то, что у Шардакова в мгновения даже смутного прояснения мог рефлекторно сработать водолазный навык — пальцы сами собой нажмут рычажок переключателя. Так оно и случилось. Вахтенный у щита первым заметил, как дрогнула стрелка манометра, и радостно завопил:

— «Второй» вентилируется!

Мы все услышали шум воздуха, рвущего воду. Шардаков вентилировался в полузабытьи, подчиняясь настырным просьбам-приказаниям Стукалова. Все повеселели. На шкафуте спасательного судна лихорадочно готовилась к спуску партия новых водолазов.

Шардаков дышал редко, отечно, страшно… Порой мне казалось — ведь я больше слышал, чем видел, что все это происходит не наяву, а в каком-то радиоспектакле, и именно потому конец у этой драмы будет непременно благополучным. Непременно! Я уверял себя в этом так, как будто это могло помочь Шардакову.

А он дышал редко и надрывно, словно легкие его были избиты в кровь…

Все единодушно решили, что к умирающему пойдет главстаршина Алексей Черкашин. Он спасет!

Главстаршина оделся проворно и быстро ушел на глубину. А вскоре доложил, что стоит у входа в палубу «А», что прошел первую шахту, обогнул электрощиты, проник в малый вестибюль… Он шел на свет шардаковского фонаря, который едва выбивался из-под ковровых дорожек, стоявших торчком, словно огромные водоросли. Мичман полусидел в нише винтового трапа — недвижно и, кажется, уже бездыханно. Черкашин провентилировал его аппарат, распутал кабель-шланг, вынул из набедренных карманов грузы-«шоколадки» и стал выталкивать Шардакова в первую шахту. Это было непросто — мичман в своих водолазных доспехах весил более ста килограммов. Тогда Черкашин обхватил его и попросил поднять обоих на кабель-шлангах. Их стали вытягивать, и тут связь с главстаршиной пропала…

Уже потом, через долгие томительные минуты заледеневший Кобзев доложит из водолазного колокола, что все трое в камере и можно начинать подъем. Дрогнули тросы лебедок и поползли из воды… Колокол поднимали долго — с остановками для физиологических выдержек. Но Шардакову, увы, они были уже не нужны…

Врачи курили на шкафуте молча. Офицеры расходились из рубки, пряча глаза.

Пусть спорят философы: гуманна или не гуманна ситуация, когда подъем мертвых оплачен жизнью человека. Мичман Шардаков не задавал себе этого вопроса, а если и задавал, то решал его так, как решил он в ту роковую ночь. Он видел матерей, чьи сыновья и дочери остались в каютах «Адмирала Нахимова». Он верил, что поможет смягчить им горе, верил в себя, в аппарат, в счастливую звезду. Он выполнял, быть может, самое гуманнейшее задание, какое выпало ему в жизни. В старину его бы назвали братом милосердия.

Утром я отправился, чтобы отдать свой последний долг погибшему: узнать, каким он был — как моряк, как командир, как человек. Я пытался разглядеть тот героический ореол, который отличал бы его от сверстников, однокашников, сослуживцев. Но не горел сияющий нимб над его головой. Ничем особенным он не выделялся. По крайней мере внешне.

— Он был честен и справедлив, — говорил его товарищ мичман Анатолий Лоскутов. — Всегда любого подменит, если попросишь. Но сам вместо себя никого не подставлял. Дело свое знал и любил. Бывало, выйдет из глубины — мокрый, подзатек где-то. Мы ему говорим: «Сергей, ты бы доложил. Подняли бы. Чего зря мерзнуть?» А он отмахнется — ерунда! Боялся, что раньше времени поднимут, что посылать перестанут. Любое дело старался до конца довести. Себя не щадил. И еще. С матросами в футбол, как мальчишка, носился. И всегда — центральный нападающий. Такой характер был.

Мы сидели в четырехместной мичманской каюте, что в корме судна по левому борту. На нижней, шардаковской койке стоял картонный короб с цветным телевизором. Подарок правительственной комиссии мичману Шардакову. На крюке висел его китель с ленточками двух медалей: одна — «За десять», другая — «За пятнадцать лет безупречной службы». И больше ничего на нем не было.

На столе лежала полураскрытая недочитанная Шардаковым книжка «Искатель»:

— Вот это как раз то, кем он был, — перехватил мой взгляд Лоскутов. — Искателем. Не приключений искал он на свою голову, а настоящей, захватывающей мужской работы. Именно поэтому ушел с берега на корабль, из водолазной школы на наш СС-21. Ходил в дальние походы, погружался и в Средиземное море, и в Индийский океан… Провел под водой более двух тысяч часов. И здесь раз десять на «Адмирал Нахимов» спускался… Когда мичману Полищуку стало плохо на глубине, первым пошел искать его он, Шардаков… Он любил повторять слова одного летчика, слегка переделав их на морской лад: «Если водолаз идет на подвиг, значит, он не готов к работе».

Я бродил по кораблю, спустился в кубрик, заглянул в мичманскую кают-компанию и всюду натыкался на следы незримого шардаковского присутствия: то встречал его фамилию в боевом листке, то попадалась она в графике дежурств, в каюте старпома под стеклом лежал «Лист контроля исполнения приказаний», а в нем пометка: «Мичман Шардаков. Сменить манометр на п/б». Наверное, это первое приказание за службу Шардакова, которое он не выполнит. Не выполнит никогда.

В кубрике водолазов кто-то пел под гитару:

Это матросы пели о Шардакове…

Здесь же, в кубрике, висела корабельная Доска почета. С фотографии на меня смотрело кругловатое широкоскулое лицо, затемненное козырьком тропической пилотки. Мне не довелось увидеться с ним здесь, на людном СС-21, хотя мы наверняка и пробегали мимо друг друга по трапам. Я видел, как он готовился к спуску, но лицо его уже было закрыто маской. Я долго вглядывался в портрет… Ну конечно же это он!