Герман Малиничев - На суше и на море, 1989 [антология]

Врач в рубке отложил свой график спуска, припал к динамику связи. От тоже пытается понять, что за звуки издает водолаз. Тянутся томительнейшие секунды. Наконец Черкашин откликается.

— Маска запотела. Протер «дворником».

Стекло изнутри маски протирается резиновой щеточкой, ручка которой выведена наружу. «Дворник» и послал в подводный эфир пронзительные скрипы.

Все облегченно вздохнули.

— Леша, провентилируйся. Отдохни. Осмотрись. Свет есть?

— Есть. Горит.

— Выключи свой фонарь.

— Выключил. Темно.

— Включи.

— Горит. Он тоже включил.

— Кто он?

— Тот, кто здесь работает.

— Еще раз повторяю: здесь никого, кроме тебя, нет и быть не может. Скорее всего где-то зеркало.

Через минуту слышим радостный возглас Черкашина:

— Точно — зеркало. Много зеркал… Тут парикмахерская. Величко втыкает карандаш в схему. Нашел нужную клеточку, а в ней место заблудившегося водолаза. Только сейчас до меня доходит — сбейся водолаз с пути, потеряй самообладание, присутствие духа, и он уже никогда не выйдет из подводного лабиринта.

— Леша, ты находишься в маникюрной. Парикмахерский салон чуть дальше. Осмотри и возвращайся. Забирай свой объект, и будем подниматься.

В переговорах с водолазами командиры спусков избегают слова «труп», заменяя его нейтральным «объект». Им приходится учитывать даже такие психологические нюансы. Здесь вообще все на редкость вежливы и предупредительны: ни криков, ни матюгов, ни команд…

Мы выходим на шкафут встречать водолазный колокол. Полночь. Полнолуние. Луч корабельного прожектора стоймя уходит в воду. В световом пятне она нежно-зеленая, как в бассейне.

Гудят лебедки, наматываются на барабаны мокрые стальные тросы. У края борта столпилась ночная вахта. Принесли складные брезентовые носилки.

Вот забрезжили из глубины фары колокола. Вот вынырнула его стальная узкая капсула. Вот и платформа колокола повисла в воздухе. На ней простерто ничком тело девушки. Как живая. Прилегла, задремала, ничуть не заботясь о юбке. Смерть беззастенчиво открывает тайны девичьих нарядов. Матросы отводят взгляды. И только тогда, и только так доходит до тебя весь безнадежный, весь беспощадный смысл того, что происходит: она мертва, ей все равно как лежать на глазах парней-ровесников. Мертвые сраму не имут.

Она вышла из моря так просто, так беззащитно — без всяких скафандров, баллонов, кессонов. Будто нечаянно подняли русалку. Будто она вовсе и не хотела, чтобы ее поднимали. Будто она в ужасе от всех предстоящих теперь процедур, ритуалов, обрядов. Зачем все это? Зачем меня погубили? Зачем я жила?

Ночь. Море. Луна. Колокол. Девушка, прильнувшая к грубому водолазному железу… Это будет стоять перед глазами всегда — нестираемо, невытравимо. Это должны были видеть капитаны злополучных судов. Горшего наказания им не придумать.

Я заглянул в иллюминатор барокамеры. Черкашин лежал на узенькой койке, уткнувшись носом в тощую подушку. Плечи его слегка вздрагивали. Плакал?

Я знал о нем очень мало. Режим его водолазной жизни почти не оставлял времени на разговоры: колокол, барокамера, сон в кубрике, колокол…

Вырос на берегах Маныча — в Сальских степях. Плавать научил старший брат еще до школы. Окончил ОПТУ — электрик станков с программным управлением. Флот. Водолазная школа. Триста часов под водой. Дома ждет девушка. Пишет, ждать ей еще год. Но вот сегодня случилось так, что ей бы никогда его не дождаться. Надо было обследовать самый труднодоступный участок — правый борт, на котором лежал пароход. Здесь и глубина ощутимая — полета метров, и видимость нулевая из-за близости грунта. Взметенный ил обволакивает световой конус фонаря непроглядной мглой.

Они спустились вдвоем — Черкашин и страхующий его водолаз старшина 1-й статьи Юрий Образ. С Юрием они друзья и даже больше — братья. Страховочные концы вязали их крепче, чем иных родственные узы. Вместе — в одной роте водолазной школы, вместе — на одном корабле, вместе — на грунте, вместе — в барокамере. По-настоящему узнали друг друга на спасательных работах в Сочи, когда по тамошнему побережью прошел смерч.

Беседка «приземлилась» на надстройку парохода, точнее, на ту ее боковину, которой она была обращена к поверхности моря. Образ оставался здесь на страховке, а Черкашин подошел к краю, за которым обрывалась высота семиэтажного дома: до грунта, до правого борта, оставалось еще двадцать два метра. Семь минут спускался Черкашин с отвесной стены надстройки. Спускался, как скалолаз, перебирая в руках шланг-кабель. Там, внизу, в кромешной мгле он отыскал дверь, ведущую внутрь судна. Дверь не поддавалась. Ее заклинило. По счастью, она была застеклена, и Алексей, выбив створку, пролез в коридор, широкий, но низкий, так как все измерения поменялись местами: двери в каюты были над ним и под ним. Некоторые были распахнуты, и тогда вход в каюту превращался в ловчую яму. Он полз осторожно, но все же ударился обо что-то ранцем с дыхательным аппаратом. Остановился, прислушался — все в порядке, нигде ничего не травит.

Надо было обследовать жилую палубу до 110-го шпангоута. Он добрался до этого рубежа, чуть передохнул и сообщил ведущего его по схеме офицеру, что у него хватит сил осмотреть весь коридор. Получил «добро» и двинулся дальше. В коридор уже наплыл ил, при малейшем движении он взвивался, так что луч светильника превращался в тусклое пятно, едва освещавшее руку с фонарем. 3 этой густой взвеси он еще раз ударился ранцем аппарата и тут же почувствовал, как на вдохе пошел горячий воздух, во рту появился нехороший вкус… «Пробит регенеративный патрон!» — определил он.

— Прошу разрешения перейти на открытую схему дыхания! — запросил он командный пост.

Ему разрешили. Он переключил рычажки на клапанной коробке. Химический привкус исчез, но вдыхать сразу же стало трудно, воздух надо было высасывать из загубника. В глазах вспыхивали и расплывались красные жгутики. Главное, не потерять сознание, не запаниковать. Самый скорый, самый отчаянный страх — это страх удушья… Алексей твердил себе одно лишь слово: «Спокойно… Спокойно… Спокойно…»

Юра Образ плавно, без рывков выбирал шланг-кабель друга. Он же втянул Алексея на надстройку, помог войти в колокол…

Наутро Черкашин снова ушел на глубину.

Я втайне гордился своим однофамильцем. Здесь, на большой подводной страде, он добыл себе славу отважного, толкового и удачливого водолаза. О нем наперебой писали газеты. Его представили к боевой награде — медали Нахимова. Присвоили звание главного старшины. С ним фотографировался командующий Черноморским флотом. Но двадцатилетний парень из Сальских степей с безразличием мудреца принимал обрушившуюся на него славу. В его глазах стояла череда пассажиров, не успевших выбраться из застекленной палубы.