Герман Малиничев - На суше и на море, 1989 [антология]

Я матрас его принимаю, пух с куртки его стряхиваю, стараюсь погостеприимнее встретить на крыше. А Будкин суров, теснит меня к самому краю, по-хозяйски усаживается, широко. В очках, с биноклем на груди, в капюшоне, он выглядит внушительно, как и положено настоящему землепроходцу.

Иван, однако, оглядывает нашу парочку довольно скептическим взглядом. Чувствуется, что-то его в нас раздражает. Строго предупреждает:

— Если прыгать придется, разлетайтесь в стороны, чтобы под гусеницы не угодить.

— А ты не тормози резко, — советует Будкин. — Чтобы не срабатывала сила инерции.

— «Сила инерции», — кривится Иван. — Это тебе не по Невскому на «Жигулях»… А если передо мной трещина?

…Но трещины стали попадаться лишь на самых подступах к горе Мередит. Неширокие, в метр-полтора, они не представляли для вездехода большой опасности. Более крупные, если и были на нашем пути, находились под мощными снежными мостами, и заметить их не удалось даже Будкину.

Массив Мередит, узкий, вытянутый на два с половиной десятка километров хребет, приближался. Его темный, выступающий на север край казался мне носом гигантского океанского судна, надвигающегося на нас с каждой минутой. Слева и чуть сзади на параллельном курсе следовал еще более внушительный массив Фишер. Другие горы-корабли поменьше шли за этими великанами в кильватере. А наш вездеход, покачивающийся на снежных волнах, — чем не утлый челн в ледовом океане? Даже Будкина проняла эта величественная картина, расчехляет он фотоаппарат, хочет остановить мгновенье.

В 17-й экспедиции я уже видел эти горы, но только сверху, с самолета. Все тогда выглядело по-иному, и ни Будкина, ни вездехода не было. И вот двенадцать лет спустя я возвратился в горы Принса-Чарльза. Теперь мы ведем исследования не наскоком, не «толкованием», т. е. лишь в местах, доступных для посадок авиации (час, другой на точке — и бегом в самолет), а планомерными наземными маршрутами. Впрочем, авиация нам бы и сейчас не помешала, но ее на этот раз нет, зато есть ГАЗ-71 и несколько снежных мотоциклов «Буран». Словом, нет худа без добра, а добра без худа.

Соскользнув с гребня ледяного вала, остановились у подножия каменного исполина. Массив Мередит нависал над нами метров на семьсот. Эта гигантская стена должна была по замыслу Михалыча защищать от неистовых «стоковых» ветров, дующих сверху, из центральных районов.

Разбивка лагеря — дело хлопотливое. Палатки, которые находятся «на вооружении» антарктических геологов, не плохие, только очень уж старые. Одна даже мне знакома: семь лет назад мы с Гришей в горах Шеклтона в ней жили. Записи кое-какие сохранились на внутреннем полотне. Не буду приводить их содержание. Палатка-ветеран. Дуги каркаса погнуты. Соединения не на специальных плотно входящих в пазы штырях, а на гвоздях. Матерчатый чехол местами разодран. От брезентового пола — одни воспоминания. Но с помощью смекалки, универсального использования гвоздей и веревок — великих изобретений человечества — удается все собрать, натянуть…

И как награда нашим стараниям среди вмерзших в лед каменных глыб возник дом. Он похож на юрту, в нем кроме двери есть окошко-иллюминатор. Над крышей торчит труба. Капроновые веревки обвились вокруг, тугие оттяжки от них идут к пудовым валунам: все, чтобы противостоять ветру.

В центре палатки помещаем ПЖТ (печь жидкостного топлива) под загадочным для нас названием «Алены», завод-изготовитель располагается в Сухуми. Вдоль стен раскладушки. На них матрас, под ноги кусок кошмы, в угол — рюкзак. Вот и обосновались. В нашей маленькой палатке трое: Будкин с помощником и я. В командирской, большой — четверо во главе с Михалычем. Там же кухня, склад основных продуктов. Еще нужно установить рукомойник на столбе среди валунов, помочь Ивану разгрузить вездеход, подготовиться к завтрашнему маршруту. Теперь ни дня нельзя терять. Январь на исходе, а это конец антарктического лета.

Тем временем чай поспел у Гриши. После дальнего перехода, часов пять провел я на крыше вездехода, удивительно вкусен чай! Жадно пью, обжигаюсь. Но не сидится в палатке. Любопытство, нетерпение разбирают — что за мир тут вокруг? Ведь никем еще не хоженный, не изведанный! Отошел я немного от лагеря, остановился в тишине. Звук какой-то ласковый, булькающий слышится. Это ручей по льду бежит, журчание его умиротворяюще действует. Совсем не антарктический звук, о других, теплых материках напоминает. Каждое лето, видно, поток этот действует. Камни на льду нагреваются под солнцем. Таяние может идти и в морозную погоду. Туннель в крае ледника вода пропилила — голубую трубу в метр-полтора диаметром. Не могу преодолеть искушения, лезу в этот темно-голубой омут, прохожу несколько метров, согнувшись в три погибели. Сосульки свисают, как сталактиты. Стеньг в овальных выемках. Дно пещеры песком и галькой устлано, вода в углублениях — как осколки темного зеркала. С каждым шагом голубизна сгущается. Как-то тоскливо, неуютно становится. Капли за шиворот падают. Впереди своды просели, тут уж на четвереньки становиться надо. Давит, угнетает толща льда над головой, или это необычное освещение так действует. С облегчением выпрыгиваю из этого подледного царства к солнцу, на свет божий.

В лагере Гриша уже развернул рацию. Установил связь со своим дружком на базе — радистом Юрой. Прямо по радиотелефону с ним разговаривает, без точек-тире, как раньше. Вся наша семерка в командирской палатке собралась. Ждем, вдруг известие какое, телеграмма из дома. Но нет пока новостей. Молодежная на связь с базой не выходила.

— Отбой, — командует Михалыч. — Утро вечера мудренее.

И тут у входа умывальник звякнул, зафыркал кто-то, закрякал. Будкин обычно такие звуки издает, когда горло полощет. Но сейчас он от удивления как воды в рот набрал. А пришелец снаружи не унимается, стучит по рукомойнику.

— Явился, не запылился, — благодушно говорит Гриша. — Сейчас я тебе, голубчик, калорий подброшу. А то небось изголодался на скудном местном рационе. — И Гриша лезет в продуктовый ящик.

— Он такой же голубчик, как я милиционер, — прорывает Будкина. — Гнать его надо в три шеи, у меня с ним старые счеты!

Спор идет о поморнике. Это антарктическая чайка, самая крупная летающая птица Южнополярного континента, ведь пингвины, как известно, не летают. Летом поморник обитает в прибрежных районах Антарктиды, промышляя, как считает Будкин, «разбоем и грабежом». По мнению биологов, однако, выполняет полезные функции санитара в колониях пингвинов и буревестников. Слово «санитар» звучит здесь, правда, не совсем в том смысле, как обычно употребляется. Поморник просто уничтожает слабых и больных птиц, тем самым, возможно, предотвращая развитие эпидемий, появление ослабленного потомства… Обо всех этих материях он, понятно, не задумывается. Ему, дай бог, самому выжить, поставить на ноги, а вернее, «на крыло» своего заботливо оберегаемого отпрыска — обычно одного-единственного птенца.