Николай Комаров - Холодный город

Мимо них проносились уже знакомые обоим картины; башни-приемники электрической энергии, ажурные мачты для электрических солнц и густая сеть проводов.

— Знаете, — начал Комов, — я теперь только вполне понял смысл и оценил мудрость фразы: «что пройдет, то будет мило». И мне, человеку XXII столетия, страшно захотелось сейчас поехать другим способом или примитивным поездом с локомотивчиком, который плюет в небо черными клубами дыма или еще лучше — на лошадях. Мне такая поездка представляется очень заманчивой, и я предпочел бы ее этому «пожиранию пространства». Нет, как-то невольно симпатия у меня к прошедшим временам, а не к будущим. Вероятно, сказывается моя «славянская натура»…

— А разве вам, — перебила его Чарская, — не нравится быстрота нашего века, кипучая деятельность, ускорение темпа жизни, которое проявляется не только в скорости возведения построек, авто, аэро, но и в прочих проявлениях внешних сторон жизни?

— Что же в этом хорошего, — возразил Комов, — когда даже душевные переживания человека, его чувства как-то ускорились в своем развитии и смене. Человек торопится теперь и жить и чувствовать. Занятому борьбой за существование, ему некогда отдаваться влечению сердца. Слово «любовь» в нашем веке утратило свой истинный смысл, и ее заменили теперь краткие вспышки чувственности.

— Да, — ответила ему Чарская, — я во многом согласна с вами, но ведь этого уже нельзя изменить. Жизнь — не поезд, ее не остановишь поворотом тормозного рычага и не пустишь на другой путь. Мне самой грустно оттого, что жизнь стала так прозаична, утилитарна: трудно чувствовать поэзию и красоту в этом неотвратимом шествии торжествующей техники.

— Все же, — перебил ее Комов, — мы, сохранившие запас ирреальных переживаний, мы — люди Востока (потому что славяне — это авангард Востока), еще можем пока чувствовать и понимать красоту и поэзию завоеваний гения человека. Но и у нас скоро атрофируется эта способность.

— Скажите мне, — продолжал он, — во что вылилось теперь так называемое чистое искусство? Разве нашло оно новые слова? А старые слова, которые забываются теперь, только красивые фразы из прекрасного прошлого. Кто считается теперь поэтом? Лицо, составляющее в рифмованных строчках указанный ему текст для объявлений о слабительных пилюлях, а художник иллюстрирует журналы и газеты типа «молния» и делает кричащие плакаты для той же рекламы, которая, как спрут, сжимает нас своими щупальцами, и в чудный вечер, когда хочется смотреть на грустное небо, вещает о том, что «нет здоровья без лепешек „Сила“».

— Вы очень милы в своих рассуждениях, — сказала ему улыбаясь Чарская, — но слишком увлекаетесь, хотя это мне в вас нравится. Ну, вот, скоро мы уже приедем в город Райтон, — заметила она после нескольких минут молчания. — Я узнала это по мелькнувшей фабрике аэро. Осталось только 80 километров до Колтона.

— Давайте сойдем на этой остановке, — предложила она. — Нам ведь все равно надо брать аэро, чтобы осмотреть работы.

Через 20 минут Комов и Чарская уже поднимались с воздушной площадки наемных аэрокэбов.

Едва они достигли высоты тысячи метров, как перед ними показался берег Атлантики, воды которой серовато-стальной полосой сливались с пепельно-голубым сводом дышащего зноем неба.

С аэро трудно было различить рельеф местности, но чувствовалось отсутствие значительных гор и холмов. На буром фоне огромной равнины можно было заметит уже правильный эллипс, каким проектировался им будущий город.

Сначала они описали круг над Колтоном и спустились, чтобы явственнее различить происходившие работы.

За эти семь месяцев успели сделать очень много. Уже были окончены земляные работы, и всю площадь будущего Колтона покрывала первая изолирующая плита. На южном секторе приступили к возведению пятого этажа подвалов, которым собственно и заканчивалась основная фундаментная плита под Колтоном.

Комов дал знак рукой перевести рычаг на мертвый ход, и аэро повис в воздухе на высоте 100 метров. С этой высоты можно было заметить формы для громадных колонн, которые поднимались с первой плиты и должны были выдерживать всю тяжесть города.

Колонны имели в диаметре около 5 метров и походили на ноги гигантского мастодонта.

Железная арматура была изогнута для лучшего сцепления с бетоном, как свившиеся между собой змеи.

— Что это за глубокая траншея идет к океану? — спросила Чарская Комова по маленькому телефону, который давал возможность разбирать слова, несмотря на шум от работы воздушных винтов.

— Это для целей водоснабжения и спуска сточных вод, — ответил ей Комов. — Кажется, по расчетам Хэда, требуется около 100 миллионов галлонов воды в час.

— А вот видите, — продолжал он, — с севера уже начали проводку для питания Колтона электрической энергией.

И в самом деле, со стороны северного квадранта, на высоких мачтах с особыми изоляторами плелась гигантская паутина электрических проводов.

В законченные уже подвалы сквозь черневшие отверстия подъемников монтеры опускали холодильные трубы. Таким образом монтаж Колтона начался тотчас же, как для этого представилась возможность.

Комов и Чарская долго кружились над постройкой Колтона, то снижаясь, то поднимаясь высоко вверх, чтобы с высоты птичьего полета окинуть взглядом этот человеческий муравейник.

Странное чувство испытывал Комов при этом зрелище. С одной стороны, какое-то удовлетворение, гордость за человека, что он успешно борется и идет к намеченной цели, а с другой стороны, невольно возникала мысль: стоит ли продолжать эту титаническую борьбу за жизнь, если разгневанная природа отвернулась от человека? Довольно поцарствовал человек, возомнив себя центром вселенной. Грозные явления жары, готовящие гибель человеку, разрушат его самомнение относительно антропоцентризма.

«Разве открыл человек новые тайны, сделался лучше, богочеловеком? — думал Комов. — Нет, констатировать этого нельзя. Скорее наоборот — жажда наживы, жажда жить своей подленькой жизнью, но лишь бы жить, усилилась в человеке. Человек не оправдал надежд, возлагавшихся на него, и достиг великих возможностей только в проявлениях внешней жизни.

А в духовной жизни его будто была перейдена та „последняя черта“, после которой „все позволено“, все можно. Жизнь сделалась похожа на грандиозное кораблекрушение, когда каждый думает о спасении только своей жизни и, озверев от ужаса перед возможной смертью, отталкивает своего ближнего от борта спасательной лодки.

Но надо сознаться, что строительство, обещающее новую жизнь измученному человеку, не могло не волновать и не поселить робкой надежды, что „золотой век“ человека еще впереди».