Юрий Иванов - На суше и на море. 1974. Выпуск 14

— Это изречение, — ответил он, — точнее, вторая часть формулы, в которой говорится о законе нравственности в нас, напомнила мне одного земляка. Любопытнейшая, скажу вам, была личность. Хотите послушать?

Последний вопрос был явно праздным, я уже повернулся к Географычу и приготовился слушать. Он не спеша закурил сигарету, затянулся раз-другой и начал свою историю о любопытнейшей личности.

— Деда Филоктимона я знавал еще до революции, когда был мальчуганом. Он и тогда, казалось мне, уже достиг Аредова века…

— Какого века?

— Аредова. Ну, необычайного долголетия, что ли. Это забытое русское выражение я прочел недавно у моего любимого писателя— северянина Бориса Шергина. А Аред… Аред, как бы вам сказать, это — библейский персонаж, конкурировавший своим долгожительством с известным Мафусаилом. Так вот, дед Филоктимон как раз и был нашим онежским Аредом. Сколько ему лет, ни люди, ни сам он уже не помнили. Я его как сейчас вижу — эдакий маленький, щупленький, с густой, седой до прозелени шапкой волос; с виду весь промшелый от прожитых годов, но сравнительно бодрый, подвижный.

Жил он в глубине соснового бора в избушке на берегу озера. Каждую весну, как только начинал набухать снег, Филоктимон отправлялся в избушку, жил в ней до ледостава, промышлял на озере рыбу. К зиме дед возвращался в деревню, устраивался у добрых людей за печкой и до весны плел сети, зарабатывая тем самым на нехитрый приварок, на соль, махорку и спички.

Деда, добряка и балагура, все в нашей моряцкой деревне любили и привечали. Жёнки обстирывали, обшивали его. Спекут ли хлебы, шанежки, какие другие деревенские лакомства, в первую очередь наряжают нас, ребятишек, снести деду угощение. Мужики тоже баловали его: кто махоркой, а кто, вернувшись из рейса, не жалел и заграничного духовитого «кэпстена». Случалось и мне не раз носить с товарищами деду Филоктимону мамушкины подарки, а от учительницы — книжки: дед слыл завзятым книгочием, и зрение у него было исправным. Он угощал нас душистой ухой, а провожая домой, щедро одаривал рыбой.

Но все это частности. Дед был знаменит своей… — уж и не знаю как назвать, — причудой, что ли, над которой сначала все в округе незлобиво посмеивались. Когда-то посреди озера была отмелая банка, сложенная из мельчайшего светло-желтого песка. Говорили, что в тихие, ясные дни солнечные лучи, пробив тонкий водяной слой, отражались от песка и рождали на поверхности воды трепетное, словно пляшущее золотое пятно, ярко выделявшееся на темно-синем зеркале озера. И вот Филоктимон решил на этой отмели строить остров.

— Какой остров? — усмехнулся я.

— А вы, дорогуша, не смейтесь. Да, да, настоящий остров! На протяжении многих лет дважды в день, отправляясь трясти сети, дед грузил в лодку несколько валунов, какие в силах был поднять, отвозил их на середину озера и там сбрасывал на отмель. Для нас, ребятишек, посещавших деда, строить остров тоже стало любимым занятием. Пока дед варил уху или читал книги, мы успевали сделать несколько рейсов с валунами… Как там ни посмеивались люди, а с годами дело подвигалось. Валуны скапливались на дне, нагромождались, уплотнялись. Когда камни показались на поверхности, дед стал засыпать их песком, землей, сваливал на них корневища, дерн, укреплял свое, так сказать, гидротехническое сооружение. Тут уж люди перестали смеяться, уверовали в Филоктимонову затею и, бывало, в праздники приходили даже пособлять.

В последний раз навестил я деда Филоктимона в середине двадцатых годов, перед отправлением на зимовку на Новую Землю. Посреди озера уже возвышался сажени три в диаметре, а может, и больше островок, окруженный золотистым кольцом песчаной отмели. На нем серебрились кустики ивы, росла трава. Я спросил деда, что побудило его строить остров. «Жизнь, голубь мой ясный, жизнь», — ответил он.

В общих-то чертах жизнь его мне была известна из рассказов односельчан. Сызмальства Филоктимон тяжко болел, рос хилым, немощным мальчуганом. Отец его, человек набожный, дал обет, что если Филоктимон поправится, определит его к соловецким монахам в послушники. Когда сын немного окреп, отец так и поступил. Вскоре он утонул, промышляя треску, и остался Филоктимон круглым сиротой. В Соловках попался ему добрый наставник — монах, строитель монастырских лодей, в прошлом бывалый мореход, на старости лет замаливавший грехи. Он много рассказывал Филоктимону о своих плаваниях, научил грамоте, приохотил к чтению. Давал главным образом книги, как выражался Филоктимон, «славных наших в морях плавателей»… Читал юный послушник и завидовал счастью мореходов. Плавают они по всем морям и океанам, красоты земные видят, острова неизвестные открывают, а ему, убогому, такого счастья никогда, видимо, не испытать. Потом добрый наставник умер, а вскоре кончился и срок послуха. Филоктимон в монастыре не остался, вернулся в деревню, продал все, что осталось от отцовского имущества, перебрался на озеро. Здесь он и вовсе телом окреп. Ловил рыбу, плел сети, а мечта о счастье первооткрывателя, надо полагать, никак его не оставляла…

И вот теперь, отвечая на мой вопрос, дед и рассказал, как побудила его жизнь строить остров. Однажды отправился он по обыкновению ставить сети, взглянул на играющее золотистое пятно посреди озера и замер. Сколько раз видал он это пятно, а тут вдруг осенило: что, если насыпать на отмели остров и тем самым как бы открыть его? Слушал я деда и думал: как все же сильно было в нем желание испытать хотя бы паллиатив счастья первооткрывателя…

— Почему паллиатив, Георгий Евграфович? — перебил я. — Ведь уж сам процесс сооружения острова, осуществление замысла могли принести вашему деду самое настоящее счастье.

— Не спешите с выводами, — ответил Географыч. — Подумав тогда о счастье первооткрывателя, я тут же поймал себя на другом: может, на это строительство толкнуло деда тщеславие или какие другие не столь уж возвышенные побуждения? А дед Филоктимон, словно перехватив биотоки моего мозга, продолжал рассказывать своим напевным, округлым онежским говорком: «Как-то, когда остров уже приподнялся по-над водой, привез я камни, свалил их, засыпал землей, потопал по ней ножками, присел, закурил и вдруг задал себе вопрос: а за ради чего ты, брат Филоктимон, стараешься? А для чего, спрашивается, создал бог землю? И сам себе отвечаю: для радости всего сущего, так ведь? Отделил он твердь от воды, чтоб жила и размножалась на суше и в море всяка тварь божья, кому где положено. Значит, и я, сын человеческий, отделив воду от суши, создал твердь. Почнет птица на острове моем гнездо вить, в безопасности птенцов выводить, значит, выполню я урок жизни своей, а не только душу потешу, что открыл, мол, остров…»