Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

Щур удивил всех на торжище тем, как ловко и споро починил мачту и борта ромейского нефа. У купцов глаза разгорелись, их посулы были заманчивы. И вот уже Щур машет топором в сугдейском эргастирии, срабатывая галеры. Сын, помогая ему, как-то незаметно и сам стал мастером.

И тут появился Синелий.

Однажды он пришел в эргастирий и, осмотрев под навесом сохнущие бруски дуба, таврской сосны, дикой фисташки, завел с хозяином мастерской Тиверием длительную беседу.

— Скажи-ка, высокочтимый, — спросил без обиняков Синелий, — сколько возьмешь ты за постройку крепкой галеры из такого дерева? Да обещай обшить ее хорошими медными листами, чтобы скользила она по водной глади, как быстрохвостая морская свинья — дельфин. Я знаю, у тебя есть хорошие работники — славяне Щур и его сын Улеб.

Щуплый, сутуловатый Тиверий хитро прищурился:

— Да что, высокородный куриал Синелий, эти мастера — дикари, и в глаза-то не видели галеры, пока не пришли сюда, в Сугдею. Все объясняй да показывай. Вот и мучайся с ними. Тысячу номисм, думаю, не будет для тебя много.

— Тысячу? — весело расхохотался куриал. — Так ведь за такие деньги я куплю две готовые галеры. Советую сбавить, пока я не передумал.

Торг затянулся. Сидя в атриуме хозяина дома и продолжая спорить, куриал и ремесленник выпили не один кубок доброго таврийского вина. Шестьсот номисм перекочуют в кошелек Тиверия, когда галера будет спущена на воду.

С тех пор Синелий не раз заглядывал в эргастирий узнать, как идут дела. Нередко с ним приходила и его дочь Олимпия. Улеб изредка украдкой поглядывал на точеный профиль девочки. Легкая туника, облегавшая ее стройный стан, колыхалась при малейшем дуновении ветерка. Туника была заколота у плеча изящной лучевой золотой фибулой — застежкой. Узкая узорчатая алая полоса шла от плеча до подола. Этот диковинный для славянского глаза наряд так ей шел, будто Олимпия и родилась в нем. Засматриваясь на нее, Улеб забывал и о работе, пока сердитый окрик отца не приводил его в себя.

И вот однажды, уж так само собой получилось, Улеб и Олимпия ушли бродить вдоль побережья. Улеб подсаживал девочку на крутые уступы скал или, взобравшись на вершину, смеясь, подавал ей руку, и они, как горные козы, перепрыгивали через широкие трещины. Они ловили ящериц, купались в море, ели дикий виноград, кизил и фисташки.

На крутом берегу выгоревшая трава сменилась прохладной тенью высоких смолистых сосен. Они взбирались все выше и, наконец устав, остановились на каменистом выступе. Отсюда хорошо была видна вся широкая бухта. Олимпия оперлась о шероховатый ствол, глубоко вдохнула насыщенный пряными ароматами воздух и вдруг звучно, каким-то звенящим как струна голосом произнесла:

Улеб с изумлением и восхищением смотрел на девочку. Он никогда ранее не слышал стихов и сейчас был потрясен музыкой слов, лившихся из уст Олимпии. Многое было непонятно, хотя Улеб и хорошо знал уже ромейские слова. Но спросить о значении непонятного не осмеливался. А Олимпия, прислонившись спиной к приземистой изогнутой ветрами сосне, молчала. Улеб, проследив за ее взглядом, тоже посмотрел вниз.

Отсюда хорошо была видна вся ширь Сугдейской бухты. Сотни рабов, как муравьи, перетаскивали грузы по шатким мосткам на галеры. Далеко в море виднелись паруса купеческих нефов. По склонам гор лепились жалкие жилища колонов и рабов. Олимпия показала на далекое белое пятнышко в конце бухты.

— Вот наш дом, Улеб, я думаю, ты запомнишь его.

Юноша с готовностью кивнул. Они спускались медленно давней тропой, проложенной еще древними греками, и Улеб думал о том, что скоро он вместе с отцом уйдет обратно в свою землю и больше никогда не увидит этой бухты, этих пахучих рощ и виноградников, не встретится взглядом со смеющимися глазами дочери куриала.

Но судьба распорядилась по-иному.

Когда начались дожди и работы в эргастирии были прекращены, Щур объявил сыну, что их заждались дома, в лесной стороне, и пора собираться в путь. Но хитрый Тиверий при расчете вручил Щуру вместе с настоящими и фальшивые деньги. Узнав об этом, разъяренный Щур пробрался ночью в эргастирий, прорубил топором днища нескольких судов и пытался поджечь мастерскую. Той же ночью ему пришлось бежать, но он поклялся еще вернуться когда-нибудь, чтобы полностью расплатиться с проклятым Тиверием.

Улеба от гнева ремесленника защитил Синелий, взяв славянского юношу под свое покровительство. Улеб так никогда и не узнал, что об этом со слезами на глазах умоляла отца Олимпия. Дни шли за днями, а от Щура не было никаких вестей. Где он? Погиб от руки кочевников? Продан в рабство? Благополучно добрался до родных краев? Как бы там ни было, Улебу предстояло отныне самому распоряжаться собой. Синелий поручил ему присматривать за табунами лошадей и всегда старался всячески ободрить и развеселить.

После бегства Щура Синелий предложил Улебу сменить свое имя, дабы легче ему было общаться с ромеями. После обязательного обряда крещения Улеба нарекли Георгием. Синелий пояснил, что так звали великого человека — святого, победившего дракона — самого сатану. И хотя Улебу это было непонятно, новое имя ему понравилось. Понравилось оно и Олимпии, которая теперь только так и называла своего нового друга. Синелий не препятствовал дочери видеться с Георгием. Он был человеком открытого нрава, юный славянин чем-то пришелся ему по душе.

Вскоре оказалось, что куриал Синелий почти разорен налогами, которые неизменно повышались после очередного пятилетнего кадастра хозяйств. К тому времени Синелий уже успел купить несколько галер и после долгих размышлений и колебаний решил заняться морской торговлей в надежде поправить дела.

И вот теперь куриал готовился покинуть Сугдею.

— Так Синелий не вернулся? — повторил свой вопрос Георгий.

— Да я ж тебе говорила, — от души рассмеялась Олимпия, сжимая руку юноши.

— Этот шум моря… Он заставляет думать о том, что прошло. Я вспомнил своего отца… Что-то острое как нож вошло в грудь. Георгий отвернулся, чтобы Олимпия не увидела мгновенно выступивших слез. Он не знает таких ромейских слов, чтобы объяснить, что с ним. Он почувствовал легкое, словно дуновение ветерка, прикосновение прохладных пальцев, Олимпия уже не смеялась и ни о чем не спрашивала, а грустно смотрела на него. Возможно ли, что ей передалась его боль?

— Ты знаешь, — наконец заговорила она, — через несколько дней мы отправляемся в столицу.