Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

Размеренная жизнь в море — великий целитель наболевших сердец и буйных голов… В ней есть удовлетворение от завершенного круга ежедневных трудов, ибо каждый день жизни на корабле словно завершает свой круг внутри огромного кольца морского горизонта. Он заимствует какую-то прелесть монотонности от величественного однообразия моря.

Амстердамским старожилам, вероятно, запомнился этот угрюмый и необычайно холодный февраль 1883 года от рождества Христова. Люди, сведущие и склонные к мистическим обобщениям, утверждали, что подобные морозы стояли два с половиной столетия назад, когда император Карл Пятый пытался лишить Нидерланды их исконных привилегий, и потому сулили какие-то обязательные и нерадостные перемены в жизни страны. Впрочем, штурману грузовой баркентины «Странствующая звезда» Джозефу Конраду было в эти дни не до предсказаний доморощенных амстердамских пророков. Баркентина вот уже второй месяц как намертво вмерзла в лед канала Хандельскаде, а груза все не было, и будущее казалось таким же мертвенно-сонным, как мерцающая от морозной пыли дымка над городом.

Сутки проходили за сутками в томительном ожидании. Когда в заиндевевшем иллюминаторе начинало брезжить утро, Конрад, лязгая зубами от холода, наскоро умывался, слушая, как что-то бормочет, возясь у чугунной печки, беззубый и косматый старик сторож, нанятый на время этой вынужденной стоянки.

Стараясь подбодрить себя, Конрад поднимался на палубу — подошвы скрипели на снежном насте — и делал несколько торопливых гимнастических упражнений. В такие минуты даже не верилось, что судно недавно было живым, качалось на свободной волне, в снастях шумел ветер, слышался говор воды у форштевня и бортов, смех и крики матросов. Не верилось, что когда-нибудь все это возвратится и по палубе застучат каблуки ныне распущенной за ненадобностью команды.

В десяти метрах от борта, за полосой льда, начинался обширный пустырь. Он был завален штабелями леса, похожими издали на строения какого-то фантастического города. Дальше виднелись холодные каменные набережные, по которым ветер гнал колючий сухой снег. Еще дальше тянулась улица царя Петра — коричневые домики словно горбились под тяжестью сугробов на крышах. По улице, дребезжа звонками, проползали конки. Согнувшись и спрятав лица в поднятые воротники, пробегали редкие прохожие. И вдоль всего этого пейзажа, словно написанного Брейгелем, стояли вмерзшие в канал корабли, похожие на зачарованных лебедей из какой-то давно-давно читанной сказки.

Конрад возвращался, совсем продрогнув, в каюту, натягивал меховую куртку и, обжигая пальцы и губы, глотал горячий кофе из тяжелой медной кружки. Старик сторож бубнил что-то непонятное, ожесточенно тыкал кочергой в сияющую россыпь углей. Конрад не слушал старика, наслаждался теплом, отхлебывал горький и пахучий напиток, думал о своем. О грузе, который когда-нибудь должен все-таки прийти; о неудачном начале своей морской жизни; о лондонских экзаменаторах, удивленно качавших лысыми и седыми головами; о необходимости наплавать штурманский ценз и снова о грузе, который из-за этой проклятой зимы застрял вместе с баржами где-то в центре страны, среди дюн и ветряных мельниц.

Конрад растягивал эти минуты, перед тем как, поплотнее запахнув одежду, бежать через пустырь, сесть в насквозь промерзший вагончик конки и ехать к фрахтовщику — мингеру Гедигу.

Что-то унизительное, двусмысленное было в этих ежедневных визитах. Судовладельцы из Глазго рекомендовали Конраду быть с фрахтовщиком решительным и твердым, настаивать на срочной доставке груза, даже грозить штрафом за вынужденный простой судна. Но в кабинете Гедига жарко пылал камин, тяжелые бархатные шторы откровенно говорили молодому штурману о роскоши и комфорте, каких он в своей жизни никогда и не узнает. Пахло дорогим табаком, полированным деревом, воском и свежей сдобой. И сам мингер Гедиг сидел перед Конрадом, пышноусый, краснощекий, с наглым и веселым взглядом голубых, слегка навыкате глаз. Он предлагал отличный херес, замечательные сигары, он превосходно говорил по-английски. И все в его медлительной барской повадке, в тягучем и густом голосе словно говорило: «Пользуйтесь, юноша, моей добротой! В конце концов судно не ваше и забота о фрахте тоже не ваша! Вам повезло, юноша, что, несмотря на свой возраст и какое-то странное, скажем прямо, происхождение, вы штурман британского торгового флота. Но за всем тем вы сейчас отправитесь на мороз, на свою незадачливую посудину, а я выкурю возле камина еще одну сигару и прикажу подавать обед!»

И, торопясь ответить на эти невысказанные слова, Конрад заводил разговор о погоде, о судовладельцах, которые присылают настойчивые письма и в общем-то правы. И с отчетливой неприязнью к этому респектабельному господину думал, что ему, Конраду, действительно сейчас предстоит снова бежать по морозу к своему одиночеству и томительному ожиданию.

Старик сторож гремел кочергой и поглядывал на штурмана так, словно никак не мог дождаться, когда тот уйдет. Черт его знает, чем ему не понравился Конрад? Может, просто по-стариковски изверившись в возможности перемен к лучшему, сторож, как и многие, проявившие трудную и неудачливую жизнь, переносил обиду за несбывшееся на представителя молодого поколения? Впрочем, разве разберешься в путанице человеческих чувств? В жизни, пожалуй, ясно только одно — море, простор, путь корабля… И с обострившейся тоской Конрад представил ту небывалую праздничную пору, когда кончится эта унылая зима и ветер наполнит паруса «Странствующей звезды» — первого в его жизни судна, на которое он пришел не матросом, а офицером…

— Ладно, старик, я сейчас ухожу, — сказал Конрад. — Постарайся, чтобы здесь было тепло и еще: попробуй хоть немного очистить палубу от снега!

Сторона не то утвердительно, не то возмущенно мотнул нечесаной головой, явно оживившись. Он даже откинул чумазой рукой клок седых волос с морщинистого лба, взглянув на штурмана с заметным облегчением. «Странный и, видимо, глубоко несчастный человек», — подумал Конрад, поплотнее заматывая вокруг шеи шарф и поднимаясь наверх.

Он спустился по сходням на лед и в два-три прыжка достиг каменной лестницы, возле которой в степе набережной торчали два больших пушистых от инея кольца. Теперь — скорее к штабелям на пустыре! Там не так силен острый, как нож, ветер. Конрад оглянулся на свое судно, сиротливо чернеющее на белой глади льда, и замер от неожиданности. К «Странствующей звезде» торопливо шла, почти бежала тонкая женская фигурка. Цепочка следов на снегу была четкой, как строчка белошвейки. Вот она приблизилась к сходням, вот поднялась на палубу. И красная шляпка-капор в последний раз мелькнула у входа в кормовую надстройку.