Джеральд Даррелл - На суше и на море [1972]

Николай не бывал на горе Монинг-Тумп и дорог туда почти не знает. Но это меня нисколько не беспокоит: я хорошо знаю манси и верю их врожденному чутью следопытов. Нравится даже то, что Николай взялся смело повести нас туда, где сам отроду не бывал.

Маршрут наш таков. Сначала мы с Павлом должны на лодке добраться по реке Лопсии до «избы Лебедзинского», куда из Усть-Маньи пригонят шесть лошадей. Затем мы следуем по Лопсии на конях до горы Маньквотнёр и, перевалив Уральский хребет, спустимся по реке Иджид-Ляге к горе Монинг-Тумп. Расстояние около ста пятидесяти километров по тайге, горам и рекам.

После долгих сборов мы наконец нагрузили лодку аппаратурой и продовольствием. Мотористом у нас местный житель Василий Вожаков, с весьма беспокойным характером.

Затарахтел лодочный моторчик. Няксимволь медленно удаляется. Настроение хорошее: всегда радостно, когда отправляешься в путь!

Чуть выше мансийского поселения Халпауля в Северную Сосьву впадает речка Лопсия. Ничем не примечательная, она течет среди неказистых лесных берегов. Местами Лопсия очень узка и мелка, то и дело из-под днища лодки мечутся в сторону щуки. На крутых излучинах лодка на полном ходу не успевает развернуться, приходится выключать мотор.

Слово «лопсия» по-мансийски означает река с завалами. Весеннее половодье из года в год подмывает корни деревьев на берегу. Их стволы сначала склоняются над водой, потом падают и уносятся рекой. В мелких и узких местах они застревают и запружают реку. Создается своеобразная плотина из стволов погибших деревьев, которая растет с каждым годом.

Эти места у манси носят название «лопси», то есть завалы, а река по-мансийски — «я».

В пути у Вожакова лицо озабоченное, он беспрестанно прислушивается к работе мотора, копается в нем. Двигатель работает с перебоями, часто останавливается, завести его стоит большого труда. Берега реки слушают брань моториста.

— Просил ведь я нашего начальника дать мне новый мотор! Нет, говорит, доламывай этот!

Через несколько километров мы оказались перед гигантским завалом.

— Вот она, самая большая пробка на Лопсии, — говорит Вожаков.

Бревна здесь беспорядочно громоздятся в несколько этажей, завал протянулся по речной дуге почти на километр. Видимо, он существует здесь уже десятки лет. И поэтому в стороне от завала протоптана тропа, срезающая речную петлю. Преодолеть по суше нужно метров сто, не больше. Предусмотрительные охотники и рыболовы уложили на тропе метровые чурочки-катышки: по ним перетаскивают лодки.

На берегу, куда мы вытащили грузы и лодку, оказалось неплохое место для лагеря: сухое, ровное, высоко над водой, лес плотной стеной защищает от ветра. Здесь, по-видимому, всегда делают привал охотники.

Приближался вечер, но до захода солнца было еще время побродить по окрестностям с ружьем и киноаппаратом. По плотной массе бревен завала я легко перешел на другую сторону реки. Посидел на бревнах, подивился гигантскому скопищу мертвого леса. Вспомнились записки геолога Е. С. Федорова, руководившего в конце прошлого века многочисленными экспедициями по Северному Уралу.

Вот что он писал о завалах на Лопсии:

«Страшный вид представляет в этом месте река, вполне сохраняющая в своих извилинах и островах характерный речной ландшафт, но выставляющая вместо гладкой и свежей поверхности воды какое-то темное хаотическое скопление наплывного леса. Хотя с большой осторожностью, но во всяком месте можно перейти реку или присесть на стволе посреди реки, которой почти не видно, несмотря на ее 20-саженную ширину».

У нашего вечернего костра сидеть было очень приятно. За далекой тайгой тонул красочный закат. Когда стемнело, на небе из-за черных шпилей прибрежных пихт выплыл серебряный лунный диск. И все погрузилось в тишину.

Речка замысловато петляет. Солнце светит то в лицо, то в спину. Что ни поворот, то мель. Заведенный мотор не успеет разогреться, как его снова надо выключать. Перетаскиваем лодку через перекаты, которым нет числа.

Наконец мотор вообще перестает заводиться. Беремся за шесты. Работа утомительная: владеть шестом дано не каждому.

Чем выше по реке, гем бурливее и опаснее становятся перекаты. Павел и я впрягаемся в веревочные лямки и тянем лодку, а Василий, стоя в ней, орудует шестом.

— Дедовским-то способом вернее! — шутит Василий.

Отталкиваться шестами не слишком изнурительно, когда плывешь по тихому плесу, но на перекатах достается изрядно. Часто поступаем так: переносим на себе грузы, а потом протаскиваем по мели облегченную лодку.

Плес — перекат, плес — перекат… Мы упарились вконец.

Василий охрипшим голосом заявляет:

— Зачем мы везем это железо? — И хлопает по мотору рукой: — Давайте сбросим его на берег.

Причаливаем. Наш моторист снимает с лодки двигатель, заворачивает в брезент, кладет на землю:

— Не хочешь работать, полежи тут…

Только взялись за шесты, как на дальнем берегу показался всадник на белом коне.

— Смотрите-ка, Колька едет!.. — говорит Вожаков.

С радостью узнаем во всаднике нашего проводника Самбиндалова. Николай подъезжает и, не слезая с коня, серьезно спрашивает:

— Чего долго плывете?

До «избы Лебедзинского» осталось, оказывается, совсем немного — семь километров.

Вскоре лошадь потянула нашу лодку бечевой. И вот наконец вдали на большой поляне показывается дымок костра. Рядом пасутся кони. Подплываем ближе. От костра идет навстречу нам человек. Две собаки бегут следом.

В незнакомце я узнаю другого бывшего своего проводника — Данилу Анямова, с которым ходил на Маньпупынёр в 1963 году. Это они с Николаем пригнали сюда шесть лошадей из Усть-Маньи.

— Здравствуй, начальник! Опять пришел к нам? Снова будешь Урал снимать? — говорит Данила.

Крепко жму руку старому доброму спутнику. Улыбаемся друг другу. Я вглядываюсь в лицо манси. Немного постарел, прибавилось седых волос и морщинок.

Замечаю крохотный тент. Ни палатки, ни спальных мешков, только одна эта ненадежная защита от дождя. Вместо постели — хвойные ветки, у ног — костер. Как мало надо манси в походе!

На краю просторной поляны стоит развалившийся домик. Это и есть «изба Лебедзинского», остатки жилья, которые теперь растаскиваются рыбаками и охотниками на костры.

Изба получила свое название со времен путешествий по Северному Уралу геолога Е. С. Федорова. Горный инженер Л. А. Лебедзинский принимал участие в его экспедициях в качестве хозяйственника: заботился о продовольствии, транспортных средствах, строил в тайге избы и склады. Местное население принимало его за богача и считало, что он и есть самый главный начальник. Дорога, идущая от этой «избы» к Няксимволго, до сих пор именуется «дорога Лебедзинского». Еще и теперь ряд изб, затерянных в тайге и совершенно сгнивших, носит имя этого человека.