В Глухов - На суше и на море

Под вечер снова заступаю на вахту. С наступлением сумерек льды стали синеть. Потом кровавое солнце сплющилось, как ртутный шарик, и — бульк! — нырнуло в море. Начинается чистая вода, и наш неразговорчивый мастер уступил мне руль. Потом заступил на вахту Иван Илларионович, веселый и добрый южанин. С ним одно удовольствие — что-нибудь да расскажет. Книгочей он страстный и знает разные разности. И про полярные воды, и про звериные нравы, и про эпоху Возрождения. И весь он, Илларионыч, какой-то ухоженный и устроенный. И хотя мы сейчас все ежимся от холода в Ледовитом океане, чувствуется, что там, на юге, у Илларионыча есть солнечный садик, домик, и заботливая жена, и умные книги, и, может, запас сухого вина. А Женька, стоящий рядом со мной, как птица: где сядет, там ему и дом. Оба они хорошие люди, хотя неприкаянный Женька мне чем-то ближе.

Идем сейчас в кильватер «Бравому». Льдов нет, все спокойно. Штаб проводки передал, чтобы мы двинулись на соединение с «Лениным», не заходя на Тыртов. «Ленин» уже где-то недалеко, и у нас, конечно, только и разговоров, что об атомоходе. Те, кто участвовали в позапрошлогоднем перегоне, уже видели его. Он тогда с другими ледоколами протащил во льдах сорок наших судов.

— Махина! — вспоминает Женька. — А все же, Илларионыч, зачем нужен именно атомный ледокол?

— Автономность плавания, понял? — говорит Илларионыч. — Ну и мощность тоже. Ледоколу средней мощности нужно семьдесят тонн топлива в сутки. Значит, заходи бункероваться в порт каждый месяц, а то и чаще. Усвоил? А уж если застрянешь без топлива вдали от порта, пиши пропало. А тут ведь порты редко: вот от Диксона до Тикси, а там еще Амбарчик и Певек, и уж тогда до самого Провидения. А этот атомоход ходит уже третью навигацию на своем топливе. Ходит на станцию СП-10 и на восток. Вот, что такое автономность…

Женька кивает, готовя новые вопросы старпому.

Сменившись, иду спать. Но спать пришлось мало. Разбудил Максимка:

— Вставай. Побежали на нос. Швартоваться будем к «Ленину». И это… Слышь… Прихвати фотоаппарат!

А как же, обязательно — исторический момент, красноярская самоходка швартуется к «Ленину». Я прячу аппарат поглубже в карман ватных штанов. Капитан не любит, когда я щелкаю: матрос есть матрос, а чем ты занимался раньше, его не интересует, да он, к счастью, и не знает этого.

Хлопнув тонкой дачной дверью (полетят эти двери в первую же навигацию!), я выбегаю на палубу. Вот он, атомоход, огромный, толстобокий, и надстройка у него многоэтажная, такая гордая, и грот-мачта, как великан с расставленными ногами, а на верхней палубе два вертолета. Он смотрит всеми своими иллюминаторами на нашу самоходку и, наверное, очень удивляется — откуда взялась такая малявка. А ребята на наших трехсот- и тысячесильных суденышках задирают голову, глядя на эту громадину, стоящую тут, у края холодного моря, с полным сознанием своей мощи, равной сорока четырем тысячам лошадиных сил. Это совсем другой мир, непостижимый, атомный.

И вдруг все стало постижимым и даже близким. Капитан приказал дать атомоходу бросательный конец, и на «Ленине» подошли к борту, такие же как у нас, двадцатилетние парни. Они приняли у нас конец и долго возились с ним, закрепляя на кнехтах, совсем как мы с Юркой. А в бесчисленные иллюминаторы, несмотря на ранний час (еще не было пяти по-местному), высовывались русые, черные и рыжие головы. И все с откровенным любопытством рассматривали нас, потому что мы были незнакомыми, новыми людьми, а в таком «автономном» плавании видишь все время одних и тех же. Наше судно пришвартовалось, и не успел еще никто из начальства опомниться, как мы подали трап и первыми перебежали на борт «Ленина». Пока матросы с ледокола перегружали свою сметану, пока Федор Васильевич и Клименченко вырабатывали с капитаном «Ленина» Соколовым план проводки, мы с ребятами облазили весь атомоход.

А потом оказалось, что «Смоленск» должен идти как раз за «Лениным», и мы приняли буксир. За нами, тоже на буксире, шел «Дивногорск», такая же самоходка, как наша, и два тюменских танкера. А «Бравый» и «Афанасьев» взяли на буксир всю мелочь — одесскую самоходку, рыбацкие ПТС и СЧС. И ледокол «Ленин» потащил нас, осторожненько, не спеша, в четверть силы…

Проходим острова Комсомольской Правды. Лед разреженный. Кое-где разводья затянуло корочкой льда — это «молодик». После мыса Челюскин — самой северной точки нашей страны — повернули к югу.

В конце дня над атомоходом появился самолет. Схватив багор, я бегу на палубу — вдруг придется ловить вымпел. Вот он спускается, красный, на веревочке. Там в пенале карта ледовой разведки. Но ловить мне не пришлось — молодцы-летчики угодили точно на мостик «Ленина».

В восемь вечера сменяюсь с вахты, и мы целой оравой, почистившись немного, перелезаем на атомоход «Ленин». Чувствуем себя не совсем удобно: по коврам и цветному линолеуму топаем в кирзовых замасленных сапогах.

В столовой ледокола кино: выменяли на «Афанасьеве» «Фому Гордеева». Мы тоже входим в темную столовую смотреть «Фому». Иногда ощущаю, как содрогается корпус судна: это ледокол разбивает перемычки льда. А как там наши самоходки и особенно танкеры? На атомоходе толстый ледовый пояс и все-таки, говорят, гнется, а на танкере обшивочка четыре с половиной миллиметра. После очередного толчка я окончательно убеждаюсь, что эта ледовая механика меня сейчас интересует больше, чем искусство Марка Донского. Деликатно шаркая сапогами, выхожу в коридор.

Тут же ко мне подходит невысокий круглолицый человек в белом чепчике. Дружелюбно заглядывает в лицо.

— Новенький? А, с перегонного… Будем знакомы — Алексей. Я здесь электриком. Раньше на «Литке» плавал, а теперь тут, в ПЭЖе. ПЭЖ-то видел?

Я не знаю, что это за ПЭЖ, но на всякий случай говорю, что не видел.

— А можно?

— Факт. Пошли.

Так я попал в ПЭЖ, пост энергетики и живучести — в самое сердце атомохода. Здесь светят лампы дневного света и работают молодые парни в белых и синих халатах, как в любом научно-исследовательском институте.

— Вот этого, с залысинами, как зовут?

— Этого? Олег Гегелов.

Я его определенно где-то встречал: может, в МВТУ; может, в московском кафе «Арктика», что так далеко от Арктики, на улице Горького.

От самого входа по стенам тянутся какие-то стойки с кнопками и лампочками, пульты, экраны телевизоров, рычажки — весь фон для научно-фантастического романа. После паровозного века «Ермака» я попал совсем в другой, атомный век. Мой провожатый обращается к какому-то начальнику.

— Константин Владимирыч, вот тут парень с перегонного. Интересуется…