В Глухов - На суше и на море

Ох, и страшный у нас трюм. Мы продолжаем ломать настил; сколько же он стоил — тысячи, десятки тысяч? Но необходимо найти пробоины, и нужно ломать. На месте дорогостоящего настила растут груды мусора. Все наши ребята в трюме — ломаем свой береженый «бразильский крейсер». Алик с Володькой рубят доски и металлическую сетку. Мы таскаем мусор. Здесь и Толя-боцман, и Толя-стармех, и старпом Альберт, и Димка, и Митя, и Миша с Генкой. Сейчас нет старпомов, механиков, «мотылей», матросов. Все мы — команда аварийного судна: аврал. Проходит час, два, три. Обедаем наспех — и снова в трюм. Потом ужин — и снова в изуродованный трюм. Где там Митя? Ага, вон он, тащит что-то… Вот в такие дни и родилось, наверное, это его словечко «уродоваться».

Наконец открылось днище: вон трещина, а вон и вторая, третья. Ого, разломало нас море как следует. Толя-боцман с Альбертом и Володькой начинают заделывать трещины паклей и клиньями: они все умеют. А мусора горы: таскать не перетаскать. В трюм спускается Потапыч, боцман с «Бравого», этот тоже все умеет, настоящий моряк.

Ночью пошли поспать. Еле бредем с Алькой к себе в каюту. Пресная вода на исходе, а соленой руки не отмываются. Скинув телогрейки, ложимся и засыпаем, едва коснувшись подушки. Сквозь сон слышу, что зашел в гости радист Кузьма, его судно стоит с нами лагом. Кузьма что-то говорит мне. Потом берет со стола пишущую машинку, наклоняется и кричит мне в ухо: «Я тебе рычаг припаяю. А ты спи. Устал». «Рычаг. Машинка, — думаю я. — Зачем мне машинка?»

В два часа ночи меня будит Володька. Они с боцманом и не ложились. Иду в трюм. В половине четвертого выхожу на палубу. С моря дует ледяной ветер, ворошит волны, покрытые красным налетом рассвета. Где-то на юге просвет в облаках, словно окно в летнюю Россию, в знойный август. После завтрака — снова в трюм. Артур Швенке со спасателя варил здесь всю ночь швы, накладывал угольники. Он и сейчас такой же румяный, как всегда, улыбается в русые усы — ничего ему не делается. Весь день таскаем мусор. Под вечер с трудом передвигаем ноги. По нашей палубе задумчиво расхаживает Наянов, начальник экспедиции. Он узнал меня:

— Значит, сразу попал на аварию. Это повезло. А по-честному, испугался? — он с любопытством ждет ответа, а я напрягаю память.

— Пожалуй, что и нет.

— Ну, это ты просто ничего не понял, — говорит он словно бы обиженно. — Просто ты моря не знаешь. Вообще-то, конечно, бояться нечего, мы б вас ни за что не бросили. Спасли б.

Евгений Семенович говорит то же самое: «Это ты по недомыслию совсем-то не испугался. Так вот дети не пугаются опасности, которой не понимают. Солдат может не испугаться в море, а моряк должен. Не то, чтоб растеряться, а просто понять, что к чему. Но для этого море нужно знать, а ты не моряк еще».

Ладно, это дело прошлое, теперь знай таскай. Приехали на подмогу бородатые парни с «омиков». Один все время чешет запущенную бороду и вроде бы уже сыт романтикой, а остальные молодцом — все о Енисее говорят, куда их «омики» пойдут.

Сутки идут за сутками. Мы обживаем изуродованный трюм. Золотые у нас ребята, «сражаются» сутками, и хоть бы кто пискнул. А кому же не хочется, наконец, отдохнуть? Ставим «цементные ящики» — то есть устанавливаем ящик без дна на аварийное место и заливаем его цементом с жидким стеклом.

В трюме теперь снова слышатся шутки, смех: ребята успели обрести былое чувство юмора, во всяком случае на первые два-три часа после обеда его хватает. А сколько же все-таки дней продолжается аврал? Два, три. Нет, четыре. С пресной водой туго, и все обросли щетиной.

Когда и куда мы двинемся, пока неизвестно, вряд ли наш рефрижератор сможет теперь дотянуть до Оби.

Ночью усилился ветер, и нам пришлось сниматься с якоря и менять место стоянки. Едва отошли — усилилось волнение, потом упал густой туман, такой, что даже на палубе ничего нельзя было разглядеть. Суда тут же разбрелись. Рядом с нами пылал прожектор ленского рефрижератора. Выручил локатор «Бравого»: спасатель нашел вход в бухту Ременку, собрал суда и вывел их к якорной стоянке против ненецкого становища Бугрино.

Работы в трюме у нас в основном закончены, но уйти из-под Колгуева теперь нельзя: волнение. А погода отвратная: с неба все время сыплется что-то — дождь не дождь, туман не туман. Как писал один араб-путешественник в четырнадцатом веке об «окраине Севера»: «…там беспрерывный дождь и густой туман и решительно никогда не встает солнце». И хотя мы солнцем не так избалованы, как тот араб, но самочувствие у нас тоже неважное.

Стоянка выматывает даже тех, кто утверждает, что плохая стоянка лучше самого хорошего плавания.

«Сколько еще простоим?» — спрашиваю я у Альки, который лежит на койке, перечитывая старые письма.

— Волнение… Может, неделю; может, две; может, три…

Как-то бот с рейсового теплохода подбросил Митю, Алика и меня в Бугрино. В становище большие деревянные дома под железной крышей, есть магазин, больница, школа. Зеленеет мокрая трава. Ненцы ходят в оленьих малицах и пимах прямо по лужам, ездят в запряженных оленями санках по траве и ромашкам. Ребятишки в красивых, расшитых пестрыми квадратиками шубках играют возле дома и катаются на качелях, словно не замечая дождя; у них на щеках странный северный румянец, малиновый, точно ожог. Вместе с нами приплыл на боте бухгалтер Кириллов — когда-то он здесь работал лет десять, потом уезжал, сейчас снова приехал работать. По его мнению, здесь большое хозяйство можно устроить — не четыре, как сейчас, а все двадцать тысяч оленей.

Митя приходит в восторг от оленьих рогов и решает закупить партию на вешалки.

— Сколько? — спрашивает он старика ненца.

— Рубль, — спокойно говорит ненец.

— Давай две пары на рубль.

— Давай.

— А три?

— Давай, — спокойно говорит ненец, попыхивая трубочкой.

— Тогда уж вот и эти возьму, ладно?

Старик молча кивает, пряча деньги, а Митя забирает рога, очень довольный сделкой. Мы снова выходим на мостки улиц. Рога валяются здесь кучами, сушатся на веревке. Рогов сколько угодно, совершенно бесплатно.

— Эх ты, торгаш, — смеемся мы с Алькой.

Митя, весь увешанный грязными рогами, злится.

Рога эти не дают представления об изумительной красоте живого оленя, доброго, ласкового работяги-оленя. Ненцы говорят: «Оленя нет — человека нет». Вон олени мокнут под дождем, за домом. Молодой оленевод Иван Варницын хлопочет возле упряжки. Мы знакомимся с хозяином, а ребята фотографируются с оленями. Потом заходим в дом. Здесь много народу, но все спят — большинство прямо в малицах. В опрятной кухоньке, попыхивая трубкой, сидит бабка.

Мы заходим в клуб, здесь все двери открыты, но никого нет. На столе гора патефонных пластинок, приготовленная к вечеру кинокартина «Поет Ив Монтан», плакат о развитии песцового хозяйства на острове за семилетку…