Александр Черченко - Сказание о системном администраторе

Он отшатнулся.

— Коли, я сказал, в вену!

Он боязливо ощупал мои вены и попытался сделать укол, но иголка погнулась.

— Бери другую иглу, дилетант! — Скомандовал я, веселясь еще больше.

Профессор испортил четыре иглы, но моя кожа странным образом не поддавалась. Такое, вероятно, произошло впервые в его многолетней практике инъекций. Пока он это проделывал, впадая постепенно в апатию, я дал ему дельный совет:

— Ты, Плотников, обязательно расскажи своим коллегам по психиатрическому цеху о том, что сейчас видел, я разрешаю. Поверь, интересно будет.

Он только затравленно озирался, пот капал с его лба крупными каплями. Когда шприц был, наконец, готов, я коротко скомандовал:

— А теперь, коли себе в мышцу!

— У меня больное сердце! — Застонал он жалобно, но уловив мой взгляд, тут же спустил штаны и медленно ввел себе в ягодицу содержимое шприца. Процедура была весьма болючей. Профессор опустился на пол и стал ползать громко и жалобно охая. Потом он совсем прилег на пол. Челюсть его безвольно свесилась, вены на шее вздулись, теперь он что-то невнятно бормотал, обливаясь собственной слюной. Жалкое зрелище! Пусть, гад, на себе испытает хоть малую долю того, что сотворил с другими!

Из больницы я вышел с пропуском от профессора, лежащим в компании своих помощников, в запертом кабинете.

И опять мне пришлось под опекой людей Якова ехать в белом «Мерседесе» обратно к нему в вагон с авторитетным медицинским заключением о моем психическом здоровье. И опять я сидел напротив учителя Якова, который пока еще ничего не знал о трагической кончине своего племянника и невменяемой состоянии своего цепного психиатра.

Яков встретил меня приветливыми словами о том, что «про сверх силу ты вчера смешно придумал!» И мы посмеялись вместе.

— Но я лично думаю иначе, — продолжил он уже серьезно, — тебе, попросту помогала организация Демьяна, которая, по моим сведениям имеет беспрецедентные оперативные возможности. Его люди, прошли подготовку по какой-то особой программе и эта программа на порядок выше любой другой в области шпионажа. По странной причине Демьян покровительствовал тебе. Почему он это делал, я скоро выясню, но лучше будет, если ты сам мне расскажешь правду. Даю тебе, Алексей, последний шанс.

— А какие у меня гарантии, что вы меня не застрелите, после того как я буду с вами откровенным?

— Вот это разговор мужчины, а не ребенка-фантазера. Никто тебя не застрелит, мой мальчик, ты, Алёша должен сам придумать свои гарантии и мы тебе их устроим, в разумных конечно пределах. Кроме того, поразмысли, ну зачем мне от тебя отказываться? Молодой человек, программист, спортсмен, мой ученик, еще и с воображением, такие люди нам нужны. Я понимаю твое беспокойство и знаю, что в твоих обстоятельствах обезопасить себя очень сложно. Но с другой стороны выбора у тебя нет. Я лично, со своей стороны, обещаю сделать для твоего будущего все, что в моих силах. А сил у меня, как ты знаешь, достаточно.

— Вы и так для меня уже очень много сделали, благодаря вам я посмотрел на понятия «правды» и «лжи» трезвыми глазами.

— Скоро ты на многое посмотришь абсолютно по-другому, мир людей окружающий нас, таит в себе много интересного. Вот, к примеру, обрати внимание на эту ветку акации в вазе.

В углу купе стояла массивная ваза, из которой тянулись корявые, сухие, колючие ветки акации, увешенные как елка миниатюрными долларами и евро. «Раньше ее тут не было», — подумал я.

— Знаешь ли ты чей это символ?

— Знаю, учитель Яков, это символ древнего братства вольных каменщиков. Мне нравиться акация, в детстве я любил обгрызать ее сладкие, цветущие лепестки.

— Вот и прекрасно, — не понял моей иронии Яков, — про твое прошлое я кое-что выяснил, ты всегда стремился служить светлым идеалам, не правда ли?

— Правда.

— А сам состоишь в Черном Братстве, это ведь, согласись — глубоко символично.

Я почувствовал, что пора переходить Рубикон, Яков тянет время, видимо сбой связи замедлил на время его решения.

— Да, я уже заметил, учитель, вашу склонность к символике, но я так же заметил, что в наших черных джипах внутри салоны белого цвета, а в ваших белых машинах салоны черные. Это ведь тоже глубоко символично, вы согласны?

Яков поднял брови и откинулся спиной на сиденье. Он молчал.

— Кроме того, — продолжал я, — ваши вольные каменщики давным-давно превратились в подневольных могильщиков.

Я ожидал хоть какой-то реакции на свои «роковые» слова, но на лице Якова не дрогнул ни один мускул. Удивительной выдержки человек!

— Принесите нам чай, пожалуйста, сказал вдруг учитель, нажав на какую-то кнопку под столом, — какой поезд без чая в подстаканнике и кусочка завернутого в этикетку рафинада? — Произнес он тоном беззаботного путешественника.

Принесли, наконец, первый, в моей жизни, чай «от Якова», который должен быть стать и последним, поскольку в стакане, на золотом подстаканнике была доза яда, у Якова же был стакан в серебряном подстаканнике. Правда учитель не знал, что мне это известно и что Д-2 совершил потрясающий трюк, переменив подстаканники, незадолго, до того, как внесли чай. Мы одновременно развернули рафинад, бросили кусочки в свои стаканы и размешали. На красных этикетках был изображен голубой поезд-экспресс, несущийся вдаль. Яков взял свой стакан, отпил большой глоток и небрежным жестом предложил мне последовать его примеру. Я поднял довольно тяжелый от золота стакан и отпил довольно много (чай был не очень горячим). Наш диалог продолжался, только принял несколько иную форму.

Учитель: Ты знаешь, Алешенька, я давно заметил, что почти в каждом русском человеке заложена склонность к самопожертвованию, которую можно точнее назвать склонностью к самоубийству.

Я: Вы мне угрожаете?

Учитель: Мне жаль, мой мальчик, но здесь некому угрожать, ведь тебя уже нет, а твои слова — это просто последняя звуковая инерция живого трупа. Но, заметь, слово я свое сдержал, тебя не застрелили.

Он говорил торжественно, с расстановкой, как в фильме. Наверняка эту сцену он запланировал еще не один раз, потом, пересмотреть по домашнему видео. Забавно было наблюдать, как слазит благожелательная маска с лица этого урода.

Я: И вовсе вам не жаль. Вы, учитель Яков за свою удивительную жизнь узнали о трупах почти все, теперь вам осталось узнать самое главное.

Мы смотрели друг другу в глаза и я видел, как снисходительная, даже сладострастная усмешка растянула губы Якова, но через секунду она сменилась едва заметным недоумением, а еще через пару секунд беспокойством. Дыхание якова участилось, его брови сдвинулись и на его резко покрасневшем, гладком, высоком лбу возникли три глубокие горизонтальные складки. Наперерез складкам вылезла и протянулась вздутая вена, обозначив как бы знак китайской триграммы сверх рационального интеллекта. Учитель судорожно задвигал пересохшими губами и громко сглотнул. Обе его руки потянулись к горлу, не к моему горлу, что было бы в принципе глубоко символично, а к его собственному. Глаза его налились кровью и вдруг закатились. Он резко приподнялся, держась за горло так, словно хотел оторвать сам себе голову и рухнул лицом на стол, с грохотом опрокинув оба стакана.