Киселев Георгий - Реинкарнация и… (первые 4)

– Но если меня и признают ненормальным, то ведь это сумасшествие безопасно для современной демократии и не потребует принудительной изоляции?! – искренне взорвался я.

– Вы так полагаете? – с сарказмом спросил Савчук. – Подобная наивность весьма неожиданная. То ли вас излишне обожествляли, то ли восстановили с ошибками. Савчук подошел к стеклянному ящику и чем-то на нем щелкнул.

– Лучше на часок уберите восторженность, включите логику и внимательно смотрите телевизор. Ящик засветился, на нем проявилось изображение, и он заговорил.

– Да ведь это говорящее кино!

– Слушайте, – перебил Савчук. – Только поменьше восхвалений – от них и без вас тошно.

Я впитывал слова из ящика, словно вата воду. Я старался и даже очень, но лицо все равно светилось глупой радостью. Через полчаса взбешенный моим лицом Савчук выключил телевизор.

– Ну что же вы, гений, мыслитель? – с издевкой выкрикнул он. – Так ничего и не заметил? Все там – ложь.

Он кивнул лохматой головой в сторону чудесного ящика. – Ложь, загримированная под правду.

Савчук перевёл дыхание, пытаясь сдержать рвущееся из сердца бешенство, сверкнул яростно глазами и швырнул прямо в душу: – И началось это при вас и вашем участии.

– В чем я солгал?

– Обещали мир и привели страну к гражданской войне, интервенции. Обещали демократию, власть Советам и провозгласили красный террор, приступили к монополизации власти партией. Провозгласили советские республики суверенными государствами и лишили их прав на землю и недра, на леса и воды, на средства производства и, в конечном счете, на свободу выбора.

– Мы стремились избавить народ от эксплуатации, – инстинктивно защитился я.

– Чем большую долю национального дохода получает народ в виде зарплаты, то тем меньше он эксплуатируется?

– Да.

– В эксплуататорском режиме США эта доля составляет 60%, а у нас 37%, – едко атаковал меня Савчук. – И это по данным 1985 года. Надо полагать, с каждым годом забота о народе растет, поскольку в 1928 году этот показатель равнялся 58%.

Савчук рассмеялся прямо мне в лицо.

– Но вы живете в мире, – искал я себе оправдание.

– Чего стоит мир, уносящий людских жизней больше чем войны? Мир, приведший к уничтожению политических противников партии, женщин и, даже, детей.

– Вы лжете.

– Нет! Это правда! – жестоко меня добивал осатаневший инженер. Глаза его горели яростью и безумием. – И партия, заметьте, никогда не виновата. Во всех бедах виноваты: то давно умерший Сталин, то бюрократия, а иногда даже погода.

– Я был против Сталина. Это по его приказу убивали?

– Да. Но он лишь следствие монополизации власти у партии. Даже духовно чистая организация в таких условиях загниет и создаст садиста-тирана. Только свободная борьба мнений свободных людей и партий может вести к лучшему обществу.

Савчук еще продолжал говорить, но я обмяк, ничего не хотел слышать и не слышал гневных обличений. Мне хотелось умереть вновь, раствориться в вечности. Я машинально взял полный стакан водки и следил за пустеющим в нем дном. Мир зыбко заколебался и исчез.

Скверно, гадко, мерзко – вот первые ощущения моего тела и пробудившегося сознания. Отрывочные воспоминания, угрызения совести, излишне выпитая водка довели до тошноты, и я кинулся в туалет. Тело в судорожных мучениях пыталось избавиться от водки, желчи организма и души. Но память держится за все надежней, нежели желудок.

На кухне пил чай Савчук. Он, молча, налил чай в чистую чашку и протянул ее мне.

– Вы меня ненавидите?

Савчук отрицательно покачал головой и положил на стол пачку газет.

– Мне вас искренне жаль. Вот «Известия» почти за полгода.

– Вы против социализма? – спросил своего соседа. Его слова были во многом наивны, но откровенны и этим привлекали.

– За социализм, но без диктата какой-либо партии.

– Но свобода выбора может и увести от социализма.

– Может, но это будет демократичный выбор, – Савчук допил чай и добавил: – Читайте, а мне пора на работу.

Сразу после ухода соседа я окунулся в газеты. Сначала читал подряд, но затем бегло, пропуская отдельные статьи. К вечеру я перекопал газетные залежи. Голова трещала от вчерашнего, от работы и никак не могла переработать информацию в завершенность определений.

Я вышел на улицу проветриться. Заходил в магазины, приглядывался к горожанам. В кафе-мороженое «Пингвин» я решил проверить на качество современное мороженое и деньги инопланетянина. Деньги, в отличие от мороженого, оказались качественными.

За моим столиком ковырялся в мороженом однорукий парень с синими пятнами, въевшегося в лицо пороха.

– Где это вас? – спросил я, указывая глазами на пустой рукав.

– Афганистан.

– Имело ли смысл терять там руку, а кому и жизнь?

– Мы выполняли интернациональный долг, помогали народу, – ответил парень, и в его голосе появилось раздражение.

– В Испании или, например, в Египте – да, – ответил я калеке, пытаясь переосмыслить прочитанное в газетах, – Здесь же мы больше похожи на интервентов, подбросивших дров в пожар гражданской войны.

– Но мы там защищали родину, – почти крикнул в ответ инвалид. – Не будь нас в Афганистане, там оказались бы американские ракеты.

– Тогда, для безопасности страны, имеет смысл ввести войска прямо в США? Проблемы сразу исчезнут, – пошутил я, и губы брызнули кровью под кулаком «афганца».

В ракурсе с пола фанатичный «афганец» размахивал рукой и культяпкой, озверело кричал, брызгал слюной и ненавистью. Он был похож не на калеку, а на ракшаса-людоеда из восточной сказки.

– Контра! – прошипел напоследок «ракшас», пнул меня ногой и вышел из кафе.

Последние слова, искалеченного душой и телом солдата, рассмешили. Ведь он убивал с моим именем в сердце. По моему, пусть и извращенному, завету он лупил меня. И я расцвел глупой, разукрашенной кровью и распухшими губами, улыбкой. Самое смешное это то, что он оказался прав. В определенном смысле, но прав.

5. Быть революции.

Савчук протирал мне лицо мокрой тряпкой и откровенно похохатывал.

– За одного битого двух небитых дают, – дал он оценку моего приключения в «Пингвине». – К тому же двух гениев и вождей мирового пролетариата.

– Не издевайтесь… Но почему он на меня набросился?

– И вы еще удивляетесь? Солдат потерял руку на войне, а вы пытались лишить его идеалов этой глупой бойни. С ними он герой, а без – обманутый калека, возможно и убийца.

– С ним, в общих чертах, все ясно, но что вас бесит в этом мире, – пытался разобраться я в своем соседе, – В ваших словах так часта ненависть.

– Вашего брата тоже не за любовь казнили. Такие, как он, поднимали руку на царя, не потому что монарх был плох или хорош. Они восставали против принципа узурпации. Был плохой Сталин и получше Хрущев, Брежнев и другие, но власть как была, так и осталась в кулаке партийного владыки. Вот и бунтует совесть.